Нет - Сергей Кузнецов

«Если он сейчас не заткнется, — подумал Волчек, — я плюну на контракт и на собственную карьеру и вырву его бесконечный язык к чертовой матери на хуй». «Если он сейчас не заткнется, — подумал Завьялов, — я ему, сукину сыну, отрежу его язык бесценный, и плевал я на все». «Если они сейчас не начнут двигаться быстрее, — подумал Евгений, — то к моменту, когда надо возвращаться в гостиницу, мы не дойдем даже до Старого Мяста. Нет уж, назначили мою премьеру в Праге — так уж будьте добры показать гостю город честь по чести!»

Вупи как вошла в квартиру, так просто прислонилась к стене и села на пол, а у меня еще хватило сил дотащиться до пуфа и кривовато плюхнуться на него, — но уже не было сил переменить позу, и минут пять я лежал, внятно ощущая, как затекает нога, и наслаждаясь тем, что этот вечер, кажется, закончился, и тем, что тепло и свет, и тем, что ничего не булькает за стенами, не качается пол и у моих ног не рыдает в ужасе ребенок. «Надо сделать чаю», — сказала By; я немедленно ответил: «Надо». Никто из нас не пошевелился, только Дот появилась из глубины квартиры. Наконец By с тяжким вздохом поднялась с пола, выпростала ноги из тяжеленных туфель на платформе и как была, в плаще и с приклеенным к тыльной стороне ладони мокрым шариком зонта, пошла на кухню — искать пульт от комбайна, а я все лежал и лежал и думал о том, что вот немедленно бы на пуфе и заснул, если бы не понимал, что уже через два часа проснусь от болей в затекшем теле и оттого, что край плаща врезается в шею.

Учитывая, что сегодня вечер разговения, места в «Октопусси» пришлось заказывать еще до Рамадана — и то мне удалось вписаться только потому, что в последнюю минуту кто-то отменил свою бронь. Весь день, еще с момента, когда фехтовали на зубных щетках в ванной, когда в пробке по дороге на студию медленно ехали вдоль намертво стоящей правой полосы и показывали язык озлобленным товарищам по несчастью, когда во время съемок By, кончая, сжала в пальцах мандарин так, что лопнула кожица и сок потек мне на лицо, и я слизывал капли, а студия аплодировала, и потом Бо, подавая полотенце, сказал: аи, молодцы! — так вот, весь день мы провели на таком бешеном, негасимом драйве, что перед поездкой в «Октопусси» меня колотило и познабливало и казалось, что от адреналина я испытываю бешеный, бешеный голод; мне невыносимо хотелось мяса, большую кровавую отбивную, совершенно натуральную, — наверное, общее разговенное обжиралово подхватило меня, а может, и правда какие-то более сложные механизмы, — и я был рад, что заказал на вечер именно «Октопусси», потому что там был мясной зал на три столика, и я знал, что By будет не против. Весь день я думал, догадывается ли она? ждет ли? нервничает ли? — и сам так нервничал и так ждал, что уже за столиком, вытащив коробочку из кармана, с ужасом обнаружил, что истер бархат на одном из уголков, с утра вертя ее в пальцах.

В принципе, тот факт, что она сказала «да», был невероятным, — и только в этот момент я понял, как панически боялся ее отказа. Потом уже, когда принесли хлюпающие желейные шары десерта и потянуло говнецом от дурианового соуса, она сказала: в принципе, тот факт, что ты сделал мне предложение, кажется невероятным. Сколько ведь говорили о браке, сколько говорили! — и что незачем, и что имеет смысл, только если детей — но ведь детей не хочется, тогда для чего же? — и о чувстве ярма, и о страхе перед рутиной, — а потом я вышел из дому одним утром, после того как она сказала: я выбросила вчерашнее варенье. Почему? — потому, сказала она, что оно тебе не понравилось, я же вижу, — и я поклялся, что сваренное ею накануне ужасное и приторное варенье, в котором дерущая горло сладость настолько забивала вкус исходных ингредиентов, что я даже не могу сказать сейчас, из чего оно было сделано — из чего-то синего? — и я поклялся, что это было прекрасное варенье, а она дуреха, и что — если она сварит еще — я съем все до последней капли — и я понял, что действительно — умру, но съем. И вот тогда я вышел из дому, оставив ее задумчиво глядящей на мусорорастворитель, и вдруг так занервничал, что побежал. Я не взял машину, а именно побежал, — мне казалось, что машиной все будет слишком медленно, я стану в пробке, машина сломается, что-нибудь не то произойдет — и я пробежал три квартала до ювелирного магазина и продышал продавцу: «Мне нужно кольцо!» Какое? — спросил продавец, — и я, только к концу второго слога заметивший, что он продавщица, сказал: любое.

И теперь я хлюпал желе и смотрел, как ее рука с кольцом лежит на скатерти неподвижно — как если бы By теперь привыкала не к кольцу, но вот к этой новой руке, к тем дверям, которые эта рука теперь научится открывать; и я чувствовал себя не как взрослый мужчина, сделавший предложение взрослой женщине, но как взрослый мужчина, держащий за руку маленькую девочку, чтобы вести ее через темный лес — почему? зачем? — и это ощущение казалось мне таким бесценным, таким хрупким, что я понимал — только сейчас, только в эту минуту, а не в течение всего дня, когда слишком нервничал, чтобы даже спросить себя — почему? зачем? — я понимал, почему и зачем женятся мужчины: чтобы взять на себя ответственность за жизнь этой маленькой девочки, чтобы выполнить ту ультимативную миссию — вести, защищать, направлять, — с которой, видимо, рождаемся мы и которую на себе несем, не ведая, пока не ляжет тяжело на скатерть девичья рука с кольцом, посверкивающим напряженно, как ключ, ошеломленный первым оборотом. И несколько минут и ей, моей маленькой девочке, и мне, ее взрослому мужчине, было так трудно и так неловко, что, когда за соседним столиком грохнули пробкой, мы подскочили и схватились за сердце, и соус из моей ложки полетел ей на платье — и только тогда мы начали хохотать и не могли остановиться до самого лифта.

«Октопусси» — это такое место, куда имеет смысл ездить если не ради кухни, то ради лифта. Шестнадцать метров глубины, и лифт идет намеренно медленно и очень плавно, — совершенно прозрачный шар с чуть перламутровыми — что замечаешь не сразу — стеклами, — медленно, так, чтобы можно было насмотреться на подводные прелести «Парка „Октопусси“». Когда-то это был самый дорогой ресторан в окрестностях, но потом подвесили над Ингельвудом прозрачный додекаэдр клуба «Фэйт» — и «Октопусси», несмотря на подводного садовника, работающего со всей зоной, видимой из лифта, несмотря на специально созданный искусственный остров, несмотря на джеты, доставляющие гостей с материка и на материк, превратился в заведение номер два. Но это, конечно, значения не имело, — а имело значение то, что By любила катания в этом лифте больше всего на свете — в какой-то момент, когда она завороженно смотрела на шугнувшуюся от нас рыбу, мне показалось, что даже больше, чем меня, — но тут глянула так завороженно и благодарно, что я обнял ее и закрыл на секунду глаза, а когда открыл их — ничего не увидел. Потому что лифт больше не двигался и свет в нем не горел.

Под водой темно, как под землей. Я понял именно там — быть опущенным в маленьком полом шаре под воду и быть опущенным в маленьком полом ящике под землю — совершенно одно и то же, наверное. Не позавидуешь подводникам. Особенно смешно — если бы там-тогда было смешно! — но теперь смешно, — что в этом стекляном гробу в десяти метрах от поверхности воды я был в парадном костюме. Сходство с похоронами было настолько полным, что мне показалось — дурацкая игра или сон дурацкий, и я бы даже лег на пол и скрестил руки в кратком помрачении ума, если бы не почувствовал, как напугалась By. Вот тогда мне стало нехорошо.