Слава богу, не убили - Алексей Евдокимов

«Конечно, — раздраженно подумал важняк, — вы тут в Маскве своей, значит, с фэйсами варитесь, а я там у себя мудохайся для вас со всякими лохами, рисуй им одно признание, другое, третье… Шестеру нашли…»

— Денисыч в курсе? — для порядка спросил важняк.

Дрямов кивнул: а то как же.

— Он у меня под подпиской сейчас…

— Все, — махнул Дрямов рукой, — на растяжку его давай, в пресс-хату, хоть на паяльник его сажай. Но чтоб был красивый материал на Пенязя…

Упыхтыша звали, кажется, Андреем, но Кирилл про себя нарек его так за снулый вид, вялость манер и мыльную взвесь в красноватых глазках: хотя при нем парень не расслаблялся ничем противозаконнее касимовской, да и ту побухивал тайком от подопечного — видимо, Шалагиным даже она санкционирована не была. Крупный, белесый, бреющий остатки волос на крепкой литой башке для маскировки обширной лысины, все три с половиной дня, проведенных вдвоем с Кириллом на этой даче, он не делал ничего в самом буквальном смысле: если и вставал с койки, то главным образом для походов в сортир. Даже курил лежа, просыпая пепел на линолеум, индифферентно глядя в пыльный неширокий телеэкран, показывающий бесконечные дивидишные фильмы. На голливудских боевиках Кирилл к нему иногда присоединялся, но когда начинались олигофренические российские комедии, выдавливающие на неподвижное лицо Упыхтыша тихую задумчивую улыбку, убредал, хромая и покашливая, на кухню жарить им обоим картошку (кроме которой никакой жратвы в доме он не нашел). Иногда из большой комнаты сыпались через равные промежутки порции коллективного гогота — Упыхтыш смотрел записи юмористических программ; потом начинались, постепенно набирая децибелы, тявканье и подвывания порноактрис.

Не зная о нем ничего, перебросившись с ним за все время пятью с половиной одно- и двухсложными словами, Кирилл определил его сразу и безошибочно — этот девяностокилограммовый кусок протоплазмы, этот давно победивший на одной седьмой суши мужской типаж ЧОПера низового звена, штатного низкооплачиваемого паразита, предмета обстановки, оснащения офисных зданий, муниципальных учреждений, учебных заведений, магазинов, фитнесс-центров, обменников, залов игровых автоматов, рынков, баз, складов и автостоянок, виртуоза игрушек в мобильнике, провинциала в большом городе, где убогий оклад околачивателя груш все равно вдвое превышает то, что имеют мужики, горбатясь на пилораме в его родном поселке (это еще в том хорошем и нечастом случае, если в поселке работает хоть какая-нибудь пилорама); он в очередной, бессчетный раз был перед Кириллом — со своей ленью, тупостью, наглостью, жвачностью, самодовольством, с «Ударом» в кармане, с невостребованным (и не собирался!) дипломом ПТУ по специальности «монтажник санитарно-технических систем и оборудования», с двумя годами тоскливого армейского бреда, к которым он все равно без конца возвращается по пьяни как к самым ярким впечатлениям в жизни и основанию мужицкой самоидентификации.

Впрочем, нельзя сказать, что потребности у Упыхтыша отсутствовали вовсе — он, например, ежедневно заказывал проституток, всякий раз долго, угрюмо и бестолково объясняя операторше, куда и как доставить заказ, а потом еще повторяя то же самое водиле. Кирилла на время визита дамы Упыхтыш запирал, как и на ночь, в его комнатке — показывать постояльца посторонним следователь, видимо, не велел. Комнатка, крошечная, со скошенным потолком, была на втором этаже — побег через занавешенное диким виноградом окошко хромой, с трудом шевелящий руками, замиравший иногда на ровном месте от приступов головокружения Кирилл даже не обдумывал.

Упыхтышеву функцию в данном случае трудно было назвать охраной — во всяком случае, на объект этой охраны он, похоже, вообще не обращал внимания; но Кирилл, разумеется, догадывался, что любая его попытка ухромать в дверь и в калитку будет с некоторым запозданием, с ленцой, под механический досадливый мат, но беспощадно и показательно пресечена. Он, как ни странно, почти не задавался вопросом, зачем его тут держат, что и кому от него нужно. Все, что с ним происходило даже не с момента погрузки в наручниках в неновую иномарку десять дней назад, а по крайне мере с задержания в городе Глазго на улице Cathkin Drive (если вообще не всю сколь-нибудь взрослую жизнь…), подтверждало: Кирилл сам по себе, Кирилл как таковой, во всех своих проявлениях и намерениях по определению виноват и подлежит пресечению. Если и стоило задаваться вопросом, то совсем элементарным, детским: почему существование Кирилла — при всех своих недостатках и нелепостях (возможно, бесчисленных, возможно, фатальных) никогда никому не делавшего ничего плохого, в жизни не нарушившего ни одного закона серьезней запрета на распитие в общественном месте и любую, без исключения, работу, за которую он брался, искренне и последовательно старавшегося выполнять хорошо, — почему именно его существование всегда и всеми подвергалось сомнению, почему право на это существование Кирилла без конца заставляли доказывать и сплошь и рядом не признавали? Попросту: почему именно ему тридцать четыре года упорно не дают жить?! Впрочем, на самом деле и это не было вопросом — поскольку ответ на него Кирилл давно, во всяком случае с прошлого сентября, знал («Ты — вырожденец. Именно потому, что ждешь от жизни соответствия правилам…»). Нет, это была обида, это было отчаяние беспомощности — перед той самой ЖИЗНЬЮ. ЖИЗНЬ валялась на диване в соседней комнате, игнорируя его, нимало не интересуясь им, но при этом безоговорочно пресекая его стремление делать то, что представляется естественным и разумным, — ленивая, неряшливая, скрыто-агрессивная, сексуально озабоченная, безмозглая, не знающая и не признающая никаких правил. И он, как ни крути, был перед нею совершенно бессилен.

Отвечая на этот звоночек (с неопределившегося номера), Шалагин, естественно, напрягся — но вместе с тревогой испытал некоторый азарт: во всяком случае, когда услышал, что с ним хочет неформально пообщаться некое видное лицо из Центробанка. Следователь сразу понял, что темой общения будет Райзман и его пропавшие деньги; кто настучал неведомому лицу о Шалагинской связи со всем этим, было непонятно, но важняка будоражила потенциальная причастность к банковским варкам: где банки, там бабки. Он согласился на встречу, не особо раздумывая, — и дальше, влезая по указке мордоворота в дорогом костюме в затонированный «Кайенн» (в кондиционированном сумеречном нутре которого холод мерзко прохватил облипшее рубашкой тело), отдавая обе мобилы, подставляясь под сканер, въезжая под шлагбаум охраняемого поселка в сосновом лесу в семи-восьми минутах езды от МКАДа, он чувствовал все ту же смесь беспокойства с щекоткой растущего самомнения: большие секретные варки, рублевские, олигархические, дорогостоящие…

Правда, когда мордоворот, открыв дверь коттеджика, повел его в подвал, следователь по особо важным мигом вспомнил историю про такую же вот избенку в такой же вот элитной миллионерской деревеньке, записанную на военную часть, относящуюся к ГРУ, где в подвале стояла клетка, как в ментовском обезьяннике, в которую из электрощитовой были выведены оголенные провода — и про каких-то чечиков, которых пытали там до смерти… Хер их знает, москвичей этих… — ежился Шалагин, спускаясь по бетонным ступеням, — у них, бля, все круто…