Белый Паяц - Виктория Угрюмова

* * *

Его доблестные воины уже не были прежней ордой, но еще не стали армией, о которой он мечтал.

Но Хар-Даван понимал, что непобедимым его войско сделают только грядущие сражения – бесконечный горький, трудный и необходимый опыт, замешенный на крови, поту и слезах. Что выживут лучшие, что останутся ветераны – они и составят костяк его армии. А пока он ничего не может сделать, остается только ждать и терпеть.

Он был мастером и того и другого.

Последние несколько лет ему снились стихи и битвы.

И однажды он понял, что стихи должны быть как битвы, а битвы – как стихи. Что если ты хочешь добиться успеха, то стихи нужно слагать всякий раз так, как если бы смерть уже заглядывала в твои глаза и у тебя не оставалось возможности когда-нибудь потом подобрать слова точнее и вложить в них чуть побольше души. Писать стихи следовало так, как если бы не было у тебя этого заманчивого потом. Как если бы это оказалось последнее, что тебе позволили сказать. А душу – душу нужно растворять в словах, как кровь в быстрой прозрачной воде, чтобы она утекла вместе с рекой к далекому морю. И чтобы душа осталась в этих словах навсегда и таким образом обрела бессмертие, вне зависимости от того, как решат ее дальнейшую судьбу жестокие боги.

А битва должна происходить из высокого вдохновения, чтобы потом, оглядываясь назад, ты мог без стыда и смущения признаться – это я создал ее такой. Это дитя моей мысли. Это итог моего ремесла.

Полководец должен возноситься над битвой как на крыльях, так же как и поэт возносится над жизнью магией своих стихов. В кровавом сражении есть свое очарование, своя красота – оно восхитительно, как буря, которую ты можешь вызвать и утишить по своему произволению, как извержение вулкана, которое подчиняется только тебе, когда багровые, исходящие ядовитым паром потоки лавы текут туда, куда ты им укажешь.

Как поэзия дает власть над слепой стихией жизни, так ремесло полководца дает власть над стихией войны.

А сия война не бессмысленна – она призвана опрокинуть существующий мир, низвергнуть его и вернуть к истокам. Тогда он сумеет создать нечто новое и прекрасное, воплотить свою мечту и исполнить предназначение. И когда это произойдет, он обретет свободу и будет волен идти на все четыре стороны. Он уже знает, куда отправится, когда все завершится, и знает, кого позовет с собой.

Никто из его подданных не представлял, о чем мечтает их рахаган, сидя у единственного дерева в жаркой степи, прижавшись к нему спиной, закрыв глаза – и синий, бездонный, и красный, свирепый.

Им представлялось – о безмерной власти над покоренными народами, новой победе, прекрасных покорных женщинах, наконец, о сокровищах, которые ждали его за стенами осажденного города, о сладком вине и изысканных яствах. Потому что они судили по себе.

А он просто шаг за шагом возвращался в Баласангун.

* * *

Риардон Хорн осторожно потряс за плечо спящего магистра. Ему было жаль будить его, и особенно – такой злой вестью. Но ничего не поделаешь. Это же жизнь, как любит говорить сам Фрагг Монтекассино, с грустью разглядывая очередного поверженного монстра, – то везет, то не очень. Но это еще не причина умирать.

Мавайен сел среди подушек, не открывая глаз. Он ненавидел, когда его будили через полчаса после того, как ему едва удалось приманить сон.

Опытный рукуйен звякнул серебряной чашечкой, в которой плескалась густая, темная, омерзительная на вкус жидкость. Вытяжка из желез теймури обжигала гортань и долго еще щипала язык, но идеально восстанавливала силы. В ордене ее давали больным, раненым и таким вот – смертельно уставшим и изможденным. В иные времена Монтекассино поглощал ее графинами.

Все так же не разлепляя тяжелых отекших век с красноватыми прожилками, он требовательно вытянул руку, и Риардон осторожно вставил чашку ему в пальцы. Магистр сделал большой глоток и скривился.

– Какое на редкость отвратительное пойло! – грустно произнес он, слегка шепелявя, ибо жидкость в первую минуту вызывала легкое онемение языка и нёба. – Ну что, мой мальчик… Если ты травишь меня поутру этой гадостью, значит, дела наши плохи.

– Именно так, Фрагг, – отвечал Хорн, давно уже не соблюдавший этикета, когда они оставались вдвоем. – Из Мараньи прислали красный свиток.

– Что ж, – сказал мавайен, спуская ноги с кровати. – Радости мало, но мы это предвидели. Ты послал за Хиттингом?

– Да, Фрагг. И за падре Берголомо тоже.

– Приготовь ему этого яду, иначе старик свалится с ног еще до полудня.

– Уже приготовил. И ему, и вам, и чегодайцу. И себе, с вашего позволения. А Керберону и двум телохранителям логофета – постели в комнате перед вашим кабинетом.

– Полжизни мечтал, чтобы они храпели у меня под дверью, – буркнул Монтекассино. – Спасибо, мальчик мой, ты все сделал правильно. Я просто ворчу, потому что… Ну, ты понимаешь. – И он яростно потер уши ладонями. – А Берголомо еще переживал за мое грешное поведение. Согрешишь тут, со всей этой неразберихой. Сдохнешь скорее, чем согрешишь. Кстати, ты не знаешь, наш ордофанг… – Он щелкнул пальцами.

– Уайли Наталл, – подсказал рукуйен.

– Вот-вот, этот самый Уайли сумел утешить комтессу Аффридию?

– Точно не знаю, но репутация славного ордофанга позволяет предположить, что на какое-то время комтесса забудет обо всем – и даже о вас, Фрагг, как это ни прискорбно.

– Ну и отлично, – вздохнул великий магистр. – Потому что только вздорной бабы с ее претензиями на великую страсть мне сейчас и не хватало для полного счастья.

Риардон подал ему любимый кожаный жилет, который имел свойство утихомиривать дурное настроение своего хозяина и поднимать ему дух. Он был сшит из блестящей зеленоватой шкуры торитоя и причудливо украшен металлическими заклепками, кожаными шнурками, сложными плетениями и малюсенькими деревянными фигурками разных тварей, покрытыми красным и черным лаком. С точки зрения придворной моды сие одеяние было образцом варварского вкуса – читай, совершеннейшей безвкусицей. Но почему-то все вельможи мечтали завести себе такой же и тщетно выпытывали у молчаливых слуг Монтекассино, у какого портного одевается их господин.

Кстати, то был один из самых животрепещущих вопросов, кои неизменно возникали у всякого, кому приходилось близко сталкиваться с великим магистром гро-вантаров.

– А ты заметил, – спросил Фрагг, уютно устраиваясь в любимой одежде, как улитка в домике, – что все эти почтовые птицы, усталые гонцы, пророческие видения и прочие вестники грядущих катастроф имеют привычку являться обязательно на рассвете? Вот загляни как-нибудь на досуге в любую летопись или хронику – везде одно и то же. Нет, чтобы дать человеку выспаться. Вот именно на рассвете, будто им всем приспичило…

Риардон Хорн смотрел на него с нежной отеческой улыбкой.

Нет, он никогда, ни на одну секунду не забывал, что имеет дело с существом куда более опасным, чем все те демоны, призраки и звери, на которых его натаскивали в подземельях Эрдабайхе опытные ордофанги. Что этот бурчащий сонный человек, шарящий под кроватью в поисках сапог, способен на такие вещи, от которых у обычного человека волосы бы встали дыбом. Что слабая, какая-то виноватая улыбка, не сходящая сейчас с его губ, предвещает жестокую грозу, и лично он, рукуйен, искренне сожалеет о тех, кто осмелился вторгнуться в пределы Охриды, ибо этим неведомые враги вызвали гнев Фрагга Монтекассино – единственную катастрофу в подлунном мире, которую невозможно ни предотвратить, ни пережить.