Отречение - Екатерина Георгиевна Маркова

Попрошу вас повернуть голову слегка влево. На стене того вон захудалого строения, именуемого в простонародье сараюшкой, вы можете отчетливо узреть охапки лечебных трав, развешанные там трудолюбивейшим потомком для просушки. Ибо изучению народной медицины и, в частности, лечению травами, грезится мне, должна посвятить я свою жизнь. Сей достойный род занятий позволит мне высоко пронести память о событиях на Сенатской площади…

Тут только до Лизы дошло, что молодой человек не слушает ее. Его прищуренные карие глаза словно заблудились на ее лице, изучая каждую веснушку, каждую шелушинку на розовом обгоревшем носу.

Лиза никогда не считала себя уродиной, но вдруг так захотелось быть неотразимо красивой. Стало досадно за свои рыжие растрепанные волосы, вспотевшее от мытья полов лицо, семечко на подбородке…

«Да что это я? — тут же воспротивилась собственным мыслям Лиза. — Еще чего! Вот уж никогда не стремилась быть лучше, чем есть».

А молодой человек снова коротко глянул на часы и, резко повернувшись на каблуках, заспешил к калитке, уже через плечо проговорив:

— Я завтра зайду, Елизавета Викторовна. Потрудитесь передать бабушке суть дела.

На следующий день он не пришел. И напрасно, оказалось, усмиряла Лиза свои рыжеватые кудряшки, превращая их в замысловатую прическу, напрасно подкрашивала выгоревшие реснички, запудривала шелушившийся нос. Напрасно то и дело подбегала к огромному зеркалу в старинной оправе, оглядывая критически свою стройную худенькую фигурку, обтянутую голубыми джинсами. Не пришел он и на следующий день. А ночью, ворочаясь с боку на бок и мучительно припоминая, где видела она его такую знакомую, точно одной ей предназначенную улыбку, Лиза на рассвете вспомнила. В снах своих видела… В тех часто повторяющихся снах, которые разрешаются сладким пробуждением и предвкушением скорого чуда.

Она мечтала, чтобы человек, который полюбит ее, улыбался ей так…

— Побегу я, пожалуй, Марина Семеновна, а то Терентьич там один, — как сквозь вату донеслось до Лизы.

— Погоди, чайку налью. Ваш Терентьич один равняется целой армии санитаров и медсестер. А то и врачей! Ты мне скажи, Милочка: как же этому парню удалось нарушителя задержать? Ведь вышка-то больно высока для прыжка!

В ответ Милочка всхлипнула.

— Ой, и не говорите, Марина Семеновна, ужас, просто ужас. Помните, ливень вчерашний, ураган… Там им всю связь пооборвало… А к утру степь туманом заволокло. Нарушитель, видать, в тумане этом и заблудился, попал в предел видимости… Никита, понимаете, рассчитал, что если по лестнице вниз бежать, то не успеет. Вот и прыгнул тогда. Прыгнул, чтобы не встать… Это против всех законов медицины — то, что он все-таки встал. Да еще и бежал, догонял, стрелял в воздух, чтобы его услышали. Ужас, просто ужас! Вы Лизавете без подготовки-то не говорите.

Милочка заплакала…

…Он умудрился явиться опять именно тогда, когда Лиза мыла пол. И вновь смотрел завороженно на ее вспотевшее лицо в нимбе растрепавшихся рыжих кудрей. Но Лизе было уже все равно. От его такой улыбки в одно мгновение улетучилась досада на свое бесконечное ожидание и страх, что ничего вообще не было и не появлялся под окном бабушкиного дома пограничник в надвинутой на брови фуражке…

— Слушайте, я вас еще в прошлый раз хотела спросить, да не получилось, — вместо «здравствуйте» ринулась в бой Лиза.

— Да, да, как же, вы тогда еще кашляли, — поспешно подтвердил молодой человек. — Спрашивайте — отвечаю.

— Вас что же, не стригут на заставе? Я полагаю, за такую копну два наряда вне очереди дают.

А он улыбался и не отвечал. Он смотрел на нее так, как, наверное, сама Лиза смотрела несколько лет назад на знаменитую Джоконду, привезенную в Пушкинский музей. С восхищением и недоверием. Ей тогда казалось невероятным, что она стоит перед той самой женщиной, которая покорила весь мир своей непостижимой улыбкой. Но ведь то была Джоконда…

Лизе вдруг захотелось сейчас же, сию минуту, пока лицо ее еще не поменяло выражения, подбежать к зеркалу и вглядеться хорошенько в знакомые черты — возможно, она никогда не замечала в них какой-то особинки, которую углядел в ней этот человек.

Тогда Лиза еще не знала, что не в ней, а в нем заключалась эта редчайшая особинка — уметь видеть в человеке то, что неподвластно взгляду другого…

— Нас стригут, — охотно объяснил пограничник, — но если по стандарту волосы в среднем отрастают за такой-то промежуток времени на один сантиметр, то у меня — минимум в пять раз быстрее. — Он сдернул фуражку. Густые светлые волосы обрушились на лоб, образуя челку, и он сразу сделался совсем мальчишкой.

— Ого! — присвистнула Лиза. — А вы, дедок, без головного убора еще ничего… первой молодости.

За спиной раздался бабушкин голос. Пограничник надел фуражку, отчего в лице появилась жесткость, и представился, но совсем не по-военному:

— Добрый день. Меня зовут Никита Пушкарев. По поручению комсомольцев заставы очень хотелось бы пригласить вас к нам в гости. Нам известно, что вы являетесь потомком декабриста…

Потом бабушка угощала Никиту чаем с ватрушками. А Лиза сидела напротив и, затаив дыхание, караулила тот короткий миг, когда улыбка в ласковом прищуре удлинит его карие глаза и пробуравит девчоночьи ямки на щеках.

Бабушка обстоятельно выспрашивала Никиту о его семье, о планах, о воинской службе. Она всегда тянулась к молодым, в каждом обязательно углядывала черточки своих бывших учеников, которые разлетелись по белу свету. Всю жизнь Марина Семеновна была учительницей в поселковой школе, теперь мучительно переживала свой недавний уход на «заслуженный отдых». Каждого из бывших питомцев помнила она по имени и фамилии, для каждого сохранила в душе особое нежное чувство.

— Слышь, Лизок, что Никита-то говорит. Мама его в Мухинском училище преподает, а там Маша Кострова на третьем курсе учится. И общежитие ее где-то возле ленинградского дома Никиты. Недавно письмо от нее получила, в это лето никак ей домой не выбраться. Сперва практика, а потом всем курсом отправляются деревянную архитектуру Кижей изучать. А вы, Никита, значит, туда же, в Мухинское поступали?

Никита утвердительно кивнул, непослушные прямые волосы тотчас густой челкой закрыли лоб. Он глянул на Лизу, виновато развел руками, словно попросил прощения за то, что не поступил в Мухинское.

— А сейчас вам удается рисовать? — поинтересовалась Марина Семеновна. — Ведь в этом деле, как я слышала, важно быть в форме: рука должна быть размята.

— Да как вам сказать, — пожал плечами Никита. — В основном мое творчество сводится к оформлению стенгазет… Хотя, конечно, иногда удается и для себя поработать. Вот, кстати…

Из нагрудного кармана Никита извлек сложенный вчетверо листок плотной бумаги. Развернул. С листа глянуло на Лизу