Александр Керенский. Демократ во главе России - Варлен Стронгин

Так и произошло. «Попытка захватить власть путем молниеносного переворота в Петрограде в ночь на 27 августа была пресечена без единого выстрела», – не без удовольствия отметил в своих мемуарах Александр Федорович. Он считал, что поступил правильно и своевременно, объявив Корнилова мятежником и заговорщиком. Он наверняка уничтожил бы все завоевания демократии, свернул реформы и установил железную диктатуру. Очевидец тех событий свидетельствует: «Правительственные войска» (тут ведь не немцы, бояться нечего, весело бросились разбирать железные дороги, подступы к Петрограду», Красная гвардия бодро заворужалась, кронштадцы («краса и гордость русской революции») прибыли немедля для охраны Зимнего дворца и самого Керенского – с крейсера «Аврора».

Александр Федорович обрадовался этому факту, укрепившему его уверенность в том, что большевики дождутся выборов в Учредительное собрание, коему доверят выбор власти, поэтому и пришли на помощь Временному правительству. Он даже не мог подумать, что они смертельно боятся Корнилова, его властности и непримиримости к ним и, будучи в то время не в силах сами справиться с генералом, пришли на помощь Керенскому.

Не известно кто торжественно бросил клич: «Полная победа петроградского гарнизона над корниловскими войсками». Военного столкновения не было. «Кровопролития», которого более всего страшился Керенский, не вышло. Корнилов даже не выезжал из Ставки. Его войска и петроградцы «встретились под Лугой, недоуменно посмотрели друг на друга и, помня уроки агитаторов на фронте, что „с врагом надо брататься“, принялись и тут жадно брататься» (дневник Зинаиды Николаевны Гиппиус). Но нельзя не заметить, что угроза демократии со стороны генерала Корнилова все-таки существовала и немалая. О готовящемся перевороте иронично и вместе с тем серьезно позднее написал Дон Аминадо: «Государственным переворотом называется такое явление, когда все летит вверх тормашками… Не меньшую подвижность обнаружили в свое время русские пейзане.

– Сенька, подержи мои семечки, я ему морду набью.

В этих простых словах ясно чувствуется отвращение к парламентаризму.

В приличном обществе принято, чтобы перевороты производились генералами. Если генерала нет, то это не общество, а черт знает что».

С опасностью справа Керенский вроде бы управился, но большевики – опасность слева – поднимают голову. Усталость людей от войны и разрухи в стране пополняют число недовольных положением и главой Временного правительства. Даже товарищ по партии эсеров, давняя подруга, умная интеллигентная поэтесса Зинаида Гиппиус, предрекает крах министру-председателю: «Керенский стал снова тяпать коалицию… Большевики требуют „всех долой“: кадетов и буржуазию немедленно арестовать; генерала Алексеева, который послан арестовать Корнилова, – арестовать и т. д. Теперь их требования фактически опираются на Керенского, который сам опирается… на что? На свое бывшее имя, на свою репутацию в прошлом? Оседает опора… Дело идет к террору. Я сказала, что теперь „всякий будет лучше Керенского“. Да, „всякий“ лучше для борьбы с контрреволюцией, т. е. с большевиками… „Краса и гордость“ непрерывно орет, что она спасла Временное правительство, чтобы этого не забывали и по гроб жизни были ей благодарны. Кто, собственно, благодарен – не известно, ибо никакого прежнего правительства нет, один Керенский. А Керенского эта „краса“, отнюдь не скрываясь, хочет съесть». Вынужденный постоянно заботиться о соблюдении законности в стране, даже в отношении посягающих на завоеванные свободы, не замечал жары в то лето, ни ее каверзного зноя, ни редких перепадов температуры общественного мнения, – он жил, пусть не безошибочно, той жизнью, о которой мечтал, к которой стремился.

Ему даже показалось, что налаживается семейная жизнь. Он взял к себе в помощники брата Ольги – полковника Барановского, сметливого и преданного человека. Забежал домой за сменой белья и встретил радостную Ольгу. Никаких претензий она ему не предъявила.

– Я очень ждала тебя, – сказала она, целуя его в щеку, – ты занят, знаю. Даже не представляю, как ты справляешься со всем, всюду успеваешь. Я достала тебе настойку из трав. Помогает горлу. Нужно полоскать его после приема пищи.

– Спасибо, Ольга, – сказал он, пораженный ее заботой и не услышав обычных упреков. – Постараюсь полечиться. Если смогу. С режимом у меня плохо… Сложный распорядок дня и часто меняется.

– Знаю, – вздохнула она.

– Брат рассказал?

– Заходил. Он от тебя в восторге. Говорил, что ночуешь в кабинете. Работаешь допоздна.

Александр Федорович внимательно посмотрел на Ольгу и по ее беспечному, спокойному виду понял, что она ничего не знает о его романе с актрисой.

– Твой брат – умница. И настоящий служака! Собрал для меня данные о безрассудных самосудах – по всей стране. Зарегистрировано десять тысяч случаев. Только зарегистрировано. Я не ожидал такого зверства… Но буду докладывать об этом Государственному совещанию. Я обязан… Как бы ни было прискорбно… Мне сейчас, как никогда, нужны умные и деятельные помощники. Кое-кто поговаривает, что страна осталась без правительства. Ушли князь Львов, Гучков, Милюков… Их знали, им верили все… Терещенко, конечно, не Милюков… на посту министра иностранных дел. И вообще, Павел Николаевич фигура. Хотел сохранить монархию, слегка реформируя строй. Может, я поступил слишком резко… Я ориентировался на интеллигенцию, здравомыслящих людей… На таких, как полковник Барановский. Я уверен, что шурин никогда не подведет меня. Он, как и я, болеет за революцию. Я однажды похвалил его, а он едва ли не обиделся на это. «Что вы, Александр Федорович, – говорит, – я исполняю свой долг. За что хвалить меня?!» Я сказал: «Отлично исполняешь». – «Стараюсь», – покраснел он. Скромный молодой человек.

– Уже полковник! – с гордостью произнесла Ольга.

– Революция вдохновляет молодежь. Генералу Саблину только двадцать лет! Виданное ли это дело – стать при царе генералом в столь юные года! Инспектировал училища юнкеров и прапорщиков. Замечательные ребята. Готовы отдать жизнь за революцию.

– Я тоже, – тихо произнесла Ольга.

Александр Федорович вздрогнул:

– А дети?

– Но я твоя жена. Я должна поехать на фронт сестрой милосердия, я уже все обдумала, – твердо вымолвила она.

От неожиданного и приятного удивления Александр Федорович даже забыл, зачем пришел домой, обнял жену.

– Саша! – нежно прижалась она к его груди, и он почувствовал себя весьма неудобно.

– Мне пора идти, – сказал он, будучи не в состоянии ответить на ее чувства. Он любил другую женщину.

– Время трудное, и тебе трудно, – грустно заметила Ольга, когда подняла голову, на ее ресницах блеснула слеза.

– Да, время, – смущенно согласился Александр Федорович.

Время закрутило его, сначала вдохновенно, а затем нанося удар за ударом, и у него с трудом находились силы, чтобы вынести их и не потерять достоинства. Развод с Ольгой он официально оформил только в начале тридцатых годов.

Выходя из дома, покидая детей, он подумал о том, что, наверное, никогда не разлюбил бы жену, если бы не революция, доверившая ему судьбу страны и опьянившая его бурными аплодисментами, радостью побед, пока их было больше, чем неудач, и, чего скрывать, от побед, аплодисментов у него порой кружилась голова. В этом состоянии его описал Иван Алексеевич Бунин, тонкий и проницательный художник: «Весна семнадцатого года. Ресторан „Прага“, музыка, людно, носятся половые. Вино запрещено, но почти все пьяны. Музыка сладко режет внутри. Знаменитый либеральный адвокат в военной форме. Огромный, толстый в груди и в плечах, стрижен ежиком. Так пьян, что кричит на весь ресторан, требует, чтобы играли „Остру“. Его собутыльник, земгусар, еще пьянее, обнимает и жадно целует его, бешено впивается ему в губы. Музыка играет заунывно, развратно-томно, потом лихо: