Семь фунтов брамсельного ветра - Владислав Крапивин

— Сейчас мы чай вскипятим. Зря я, что ли, воду тащил?

Старик водрузил на плиту большущий чайник — зеленый, с черными пятнами отбитой эмали на вмятинах. Мои сапожки устроил на кирпичном приступке дымохода, повыше плиты, а куртку повесил на плечиках на протянутую над печкой веревку (на ней сушились какие-то листья, табак, наверно).

Потом он сел против меня на некрашеный табурет.

— Как тебя звать-то, красавица?

— Женя… — Я млела от тепла и сказочной обстановки.

— Ишь ты! — обрадовался хозяин «каюты». — Как меня! То есть в нынешние времена я главным образом Евгений Иванович. Но кой-какие, пока еще живые давние приятели до сих пор кличут по старой памяти «Женька Живописец»…

— Вы художник? — сказала я, снова оглядев углы и стены.

— Я, Женя, на данном отрезке жизни прежде всего натуральный пенсионер. А был я… кем я только не был… И швец, и жнец, и на дуде игрец. Потому как по природе своей уродился бродягой… Уродился, надо сказать, еще в давние довоенные годы, в степном казахстанском краю, где ни леса, ни большой воды. А мне хотелось с малых лет поглядеть тайгу и моря-океаны. И в четырнадцать лет я на товарняке рванул с родной станции на Урал. Дома оставил записку, что поехал поступать в ремесленное училище… Спросишь, почему на Урал? А чтобы подальше от дома. Матушки в ту пору уже не было, а отец, если бы догнал, выдрал бы по полной форме, несмотря на мой большущий рост… Ну, поболтался я по училищам, а потом набравшись наглости, поехал в Москву, поступать не куда-то, а в Суриковский институт. Потому как в душе была немалая склонность к живописи… Говорят, нахалам везет — поступил…

Евгений Иванович говорил спокойно и охотно, ему, видать, нравилось рассказывать про свою жизнь, в которой хватало приключений. Я слушала и поглядывала на него.

Симпатичный был дядька, хотя, на первый взгляд, чересчур помятый. Волосы торчали сосульками, как у Лоськи, только у того они были темные и густые, а у старика седые, редкие, сквозь них проглядывала розовая кожа. Седые были и брови, клочковатые, как у деда Мороза. А может, и правда дед Мороз, подобравший в зимней ночи заблудившуюся девчонку? Но для этой роли не хватало бороды. Были только усы. Причем не седые, а светло рыжие — наверно, не от природы, а от прокуренности. Одет он был сейчас в широченный серый свитер крупной вязки, к шерсти прилипли щепочки и всякая шелуха. Морщинистая шея далеко торчала из разношенного ворота. Лицо было складчатое, губы — широкие и улыбчатые, зубы — редкие и желтые.

Евгений Иванович продолжал свою историю:

— …Ну и стал я думать: чё почем. Трезвый разум твердит: кончай институт, дурак. А душа вопит: хочу за синие горизонты!.. Победила она, душа-то, сбежал на Балтику. В матросы пошел на траулер, поболтался по морям, боцманом стал. Карьера, так сказать. Стали кликать уже не Женька Живописец, а Женька Боцман. А с красками опять же расставаться не хотелось. Чуть что — сразу за этюдник… А когда трал вытянут, я первым дело гляжу: какая в нем редкая морская живность? Сам научился делать чучела, до сих пор вон трофеи… Ах ты ядреный корень! — Это выплеснул на плиту кипяток взбурливший чайник.

Евгений Иванович достал с полки две синие с белыми корабликами фаянсовые кружки. Налил из такого же синего чайника заварку, залил кипятком, размешал сахар, добавил молока из принесенной с подоконника бутылки. Поставил на поленья коробку с сухарями.

— Глотай, прогревай все трюма, гостья дорогая. С молоком оно здоровее… — Сам он, однако, пить не стал, кружку поставил на табурет. Оглянулся на дверь, на меня. — Я это… для старческого организма необходим дополнительный сугрев. Ты меня не осуждай и не выдавай, ежели что…

Я не осуждала, только Чарли, не подымая морды, смотрел на хозяина с укоризной.

Евгений Иванович на цыпочках (что было очень смешно в растоптанных валенках), двинулся к окну с иллюминатором, отодвинул там одну доску, вынул плоский бутылек с пестрой наклейкой. Крупно глотнул, крякнул, спешно завинтил пробку.

— Лишь бы моя Варвара Михайловна не учуяла… Ох, легка на помине! — Он торопливо уселся напротив меня с кружкой в узловатых пальцах. Потом с невинным видом оглянулся на заскрипевшую дверь.

Вместе с облачком холода возникла Варвара Михайловна.

Крупная тетя в накинутой на голову и плечи пуховой шали. Без куртки, без шубы, в легкой кофточке (наверно, пришла из другой части дома, что с крылечком). Была она не старуха, но очень пожилая. С резкими морщинами.

— Привет тебе, моя Варвара! — слегка игриво воскликнул Евгений Иванович. — Докладываю: воду принес, вон в ведре. По дороге отыскал снегурочку, вот отогреваемся чайком. Совсем замерзала, бедняга, заплутала в незнакомом квартале…

Варвара Михайловна кивнула мне без удивления и довольно благосклонно. Старику, однако, сказала:

— Нюхом чую, ты согрелся уже не только чайком…

— Да ты что, старая! — артистично вознегодовал бывший боцман. — Женя, скажи моей подозрительной супруге: мы что-нибудь принимали, кроме чая?

— Ни-ни… — весело вступилась я за старика. И запоздало сказала: — Здравствуйте…

Супруга не поверила.

— Вот и заступницу нашел… Здравствуй. Он, Женя всегда кого-нибудь найдет, какой-нибудь редкий экземпляр. Один раз, не поверишь, выловил в северной Атлантике морскую черепаху, каких там отродясь не водилось. Про это даже в «Советском рыбаке» писали, была в ту пору такая газетка, чтобы селедку заворачивать…

— Грех тебе, Варвара, сравнивать девочку со случайной морской тварью, — хрипло прогудел старый рыбак. — Я человека, можно сказать, от лютой морозной гибели спас, отогреваю в аварийном порядке, а ты…

— Ну и отогревай, только не умори сызнова, угаром. Открыл бы форточку, а то у тебя здесь не воздух, а коктейль. Табачищем разит. Опять дымил, как старый буксир с угольной топкой…

— Я?! — опять возмутился Евгений Иванович. — Одну сигарету с утра, как условлено. А табака — ни затяжки!

— Хм… — сказала Варвара Михайловна. — Вот чего ты с детства не умеешь, так это врать.

— Цыц, женщина! В гневе я страшен. Как узнаешь чё почем — будет в брюхе горячо!

— Ох язык. Постыдился бы при девочке-то…

— А чего?.. Я же это… сказал «в брюхе»…

— Сказал он… Дай-ка заварку, тоже чайку глотну.

И она с кружкой (не синей, а желтой, как цыпленок,) устроилась на краю топчана, укрытого лоскутным одеялом.

— Вот такая жизнь, — пожаловался мне Евгений Иванович. Сорок лет сплошного угнетения. А из-за чего? Из-за одной сигареты…

— Из-за одной, — сказала из-за кружки его жена. — Посчитать бы, сколько ты их за эти сорок лет высосал. Не говоря уж о махорке и трубочном табаке…

— Я не про те, что высосал. Про ту единственную, которую потерял. И которая так круто перевела стрелку на моем жизненном пути.