Кукла госпожи Барк - Хаджи-Мурат Мугуев

«Но какая комедиантка! Как ловко разыграла она сцену обольщения! Бедная Зося!» – подумал я, вспомнив гневные, полные презрения глаза девушки и ее трясущиеся от рыдания плечи.

Я не очень верил в обещание хакима Аббаса. Дни проходили, а его не было.

– Жулик, – делая пренебрежительную гримасу, убежденно сказал Сеоев. – Ведь он какой человек? Нетрудящийся, обманывает народ, все равно как мулла! Если бы он рабочим был, другое дело, а это так… шалтай-болтай… – махнув рукой, закончил осетин.

Признаюсь, в душе я уже сам решил, что мой «лекарь» давно откочевал в другую часть Тегерана, посмеиваясь над доверчивостью русского.

– А я верю в искренность этого бедняги, – сказал генерал, когда я как-то обронил фразу об Аббасе. – Мало ли что может помешать ему встретиться с вами! В простом народе сильна тяга к нашей правде. Меня научила этому гражданская война.

– Мало ли что было! Та эпоха отошла.

– Нет! Нет, она и не отошла и не стала историей.

Когда я спускался по лестнице, меня нагнал Сеоев.

– Товарищ полковник, а ведь Аббас пришел. Выходит, ошибся я! – сокрушенно сказал он.

Удрученное лицо сержанта рассмешило меня.

– Оба мы ошиблись, дорогой Сеоев. Где он?

– В саду.

– Спасибо, что пришли! Я уже перестал надеяться, почтенный Аббас, – сказал я.

– Не мог, сагиб. Боялся… И сейчас боюсь, но если сказал приду, то должен прийти. Здесь можно разговаривать или нужно уйти в дом?

– Можно! Идемте только в беседку. – И мы вошли в самую гущу сада, окруженную кустами распустившихся цветов.

– Сагиб, мой больной еще не встал, – сказал Аббас, – но ему уже значительно лучше. – Аббас оглянулся и тихо зашептал: – Краузе-ага исчез. Как говорит Худадат, его схватили русские.

– Почему же русские?

– А он воевал против них, да и Худадат тоже получил от вас пулю. Не дай бог, чтобы кто-нибудь из наших друзей получил такой подарок, как этот худадат! Если б не я, давно бы отняли руку.

– Конечно, конечно! Я верю в ваше искусство, почтенный хаким, но при чем же здесь Краузе?

– Он теперь не Краузе. Его зовут, – тут Аббас вытащил из кармашка брюк бумажку и медленно прочел: – «Стив Норман»… Он теперь вроде музыканта.

– Стив Норман? Музыкант? – перебил я.

– Командует оркестром в американском шерабхане[29], но это пустяк, это сделано для того, чтобы все забыли, что он был Краузе…

– Понимаю, дорогой хаким. И куда же скрылся этот музыкант?

Аббас посмотрел на меня, засмеялся и махнул рукой.

– Ага! Это я вас мог бы спросить об этом, но по мне, пусть все такие люди, как этот Краузе, сгорят и погибнут… Мне до них нет дела. Я обещал вам в память своего отца и деда, я это сделал, и мы – квиты, а теперь, дорогой сагиб, я уйду. Я боюсь всего: и полиции, и инглизов, и американи, и наших жандармов… И не сердитесь на меня, если я где-нибудь на улице или базаре при встрече не узнаю или обойду вас… Я всего боюсь, ага.

Он поспешно встал, я едва успел пожать ему руку, как бедный хаким быстро направился к воротам и исчез за ними.

Только бумажка с надписью «Стив Норман» осталась у меня от бедняка Аббаса, которого больше я уже не встречал.

В продолжение почти трех недель рыжеватый на допросах упорно и тупо повторял одну и ту же версию. Он – иранец, крестьянин села Рудбар из Мазандерана и никакого отношения к убитому часовым диверсанту не имеет.

– Наведите справки в пятом полицейском участке Тегерана, и там подтвердят, что я то самое лицо, каким называюсь. Я прописан в этом доме и живу в нем давно.

– Верю, верю, – перебил его следователь, – но скажите, какая была у вас фамилия до того, как вы стали иранцем Хоссейном?

– Никакая. Я всегда был иранцем.

– Странно! А мы вчера получили отношение, в котором справляются, не попал ли случайно в расположение нашей зоны капельмейстер духового оркестра капрал Стив Норман и, если он задержан нами за какие-нибудь проступки, просят препроводить его под караулом и сдать американскому командованию, – пробегая глазами бумагу, продолжал следователь. – А-а, вот самое главное… Здесь описаны приметы этого капельмейстера и, как ни странно, все приметы его абсолютно схожи с вашими. «Широкое лицо, массивный подбородок, рыжеватые брови и волосы, на носу и руках веснушки». Все, как у вас, – сказал следователь, оглядывая притихшего, с радостной надеждой уставившегося на него «иранца», – «Рост, – продолжал он, – один метр восемьдесят сантиметров», абсолютно ваш рост «за левым ухом небольшая рыжеватая родинка», как и у вас, «говорит по-фарсидски и по-английски с явным немецким акцентом, что объясняется тем, что, будучи американским подданным немецкого происхождения, вырос в немецкой колонии германских эмигрантов, проживающих в штате Иллинойс, возле городка Тоун. По имеющимся в Бюро точным сведениям, означенный капрал Норман, совершив воинское преступление, переодевшись в одежду иранского крестьянина, дезертировал из американской армии и скрылся в советской зоне, намереваясь пробраться к портам Каспийского моря. Бюро просит вас произвести розыски бежавшего дезертира, капельмейстера Стива Нормана и, в случае задержания, передать его для суда и наказания военному коменданту американских войск, расположенных в районе Тегерана, генералу Кларку. Полковник Моррисон. Старший адъютант капитан Малхолл».

– Ну-с… вы и после этого будете утверждать, что вы иранский крестьянин из Мазандерана? Бросьте дурачиться, лучше сознайтесь, что вы дезертир Стив Норман, и мы сегодня же передадим вас американцам! У нас хватает своих дел, чтобы еще возиться с бежавшими от союзников музыкантами, – махнув рукой, устало сказал следователь.

По уже успевшему обрасти рыжеватой щетиной лицу «иранца» пробежала еле заметная усмешка.

– Что делать? – поднимаясь со стула, вздохнул он. – Да, я – Стив Норман, капельмейстер оркестра. Мне не повезло, – он махнул рукой, – передавайте меня генералу.

– Вот и отлично! – сказал следователь. – Сегодня же передадим. Теперь же спрашиваю просто из любопытства, если не хотите, можете не отвечать, это уже ваше дело, но объясните, зачем, из-за чего вы бежали от американцев? Может быть, как немец по рождению, не хотели быть в армии, воюющей с Германией?

– Ничего подобного! Я родился и вырос в Штатах и, хотя до войны не выезжал никуда дальше своего города, я был, есть и всегда буду американцем, а не «джерри»[30], будь они трижды прокляты! – с сердцем сказал Норман.

– Еще один вопрос, – сказал следователь, – вы стопроцентный американец?

Арестованный молча кивнул головой.