Бег по краю - Галина Таланова

Лидия Андреевна не любит вспоминать тот год, когда родился Гриша и она окончательно перестала принадлежать самой себе. Она снова была шестеренкой в отлаженном механизме, что бесперебойно крутился, с каждым кругом приближая ее к концу, за которым темнота угольной шахты и больше ничего. Она опять жила, будто в черно-белом сне, на минуты проваливаясь в цветное забытье, из которого ее неожиданно вырывал требовательный плач ребенка. Андрей больше не помогал ей и не вставал по ночам, как было, когда родилась их дочь. Он стелил теперь свою постель в гостиной на диване, объясняя это тем, что не может работать не выспавшимся и с головной болью, сверлящей электродрелью затылок. По выходным он теперь тоже частенько уходил на службу, оправдываясь тем, что нынче он должен содержать четверых. Если же оставался дома, то долго спал, вставал и шел в гараж, либо уезжал на дачу даже в такую погоду, в какую они раньше не ездили никогда, мотивируя это тем, что там много накопилось дел, которые трудно будет завершить, когда туда привезут двоих детей.

Она не заметила, когда в ее жизнь вернулся свет. Будто это был какой-то плавный переход, как туман медленно рассеивался. Но теперь это был ровный, спокойный свет восходящего солнца, свет оранжевого абажура над кухонным столом.

Теперь она просто не представляла, что ее мальчика могло бы не быть. В ней проснулась такая нежность к этому почмокивающему существу, что казалось, что сердце разорвется от переполнявшей его любви, как тонкое стекло сосуда, в котором начал оттаивать лед.

По мере того как сын рос и все меньше требовал от нее неусыпного внимания, все больше становились ее любовь и нежность. Когда он обвивал своими пухлыми ручками ее шею, прижимаясь к ее груди, она вдыхала молочный запах его кожи, будто наркоманка кокаин, теперь точно зная, что смысл ее жизни – это крепко держать детей за руки, сжимая в кулаке тепло их ладошек, точно сокровище.

Позже пришел страх, что дети вырастут – и она станет им совсем ненужной и чужой, они смогут вполне обходиться без нее. Впервые эта мысль возникла, когда дети уехали со свекровью на два месяца на дачу. Сначала она почувствовала радостное предвкушение выходных, что частенько посещало ее в молодости, когда она не была еще шестеренкой отлаженного механизма семейной жизни и могла себе позволить замереть и нежиться до полудня в постели, зная, что торопиться некуда: вся жизнь впереди, а до понедельника еще целых два дня безмятежной свободы семечка одуванчика, парящего на ветру на своем парашюте. Но уже через три дня она места себе не находила и не могла дождаться выходных, чтобы рвануть на дачу. Ее больно укололо то, что дети были вполне счастливы и без нее и встретили ее так, будто они совсем не расставались, обрадовались лишь привезенным им игрушкам. Она, точно потерявший руку, чувствовала ее живую плоть, но видела в зеркале лишь отражение безвольно свисающего тряпкой рукава. Однако в воскресенье она уже не знала, как уехать, чтобы не оставить детей в слезах. Сын крепко обнимал ее за ногу, не давая шагнуть. Дочь стояла в дверях, смотрела на них – и глаза ее наполнялись влагой, словно васильки при выпадении вечерней росы от охлаждающегося воздуха.

Старость пришла как-то незаметно. Вернее, Лидия Андреевна чувствовала себя еще молодой, несмотря на все события, что придавили грузом могильной плиты к земле. Старость таилась где-то в прибрежной осоке лягушкой, сливающейся с прошлогодней листвой, – и вдруг прыгнула. Не подкралась, а именно прыгнула, плюхнулась на голое тело, подставленное солнечным лучам, мокрой жабой, но сама испугалась, отскочила, попав на разгоряченную кожу… Оставила ощущение брезгливости, неясного страха и мыслей о неизбежном. Лидия Андреевна совсем не чувствует себя старой, невзирая на все свои потери, пригибающие к земле, будто внезапно выпавший снег еще зеленые листья. В юности она не чувствовала себя молодой. Теперь не ощущает старой. Ей все еще кажется, что жизнь впереди, хотя впереди ее не ждет ничего, кроме тоскливого переползания изо дня в день, что походят друг на друга, словно серая холодная галька. Сама она все больше напоминает ту лягушку – с кожей, покрытой коричневыми пятнами ржавчины и бородавчатыми наростами, с отвисшим зобом и выпученными под толстыми линзами очков глазами, не ждущей уже своего царевича. Все необратимо.

Это было странно, но она казалась себе еще молодой и совсем не ощущала возраста. Почему все так устроено: все уже знают, а ты еще не догадываешься? Самозащита? Сжигаешь прошлогоднюю листву, но новая молодая трава, упрямая, похожая на нацеленное в небо копье, не растет. Возраст упрямо напоминает о себе выросшими детьми, утратой возможности реализоваться, появляющимися, словно грибы после осенних дождей, болячками. Будто вытягивала она из барабана лотерейные билетики, раскручивала один за другим… – И вот чувствует, что барабан почти пуст, рука ощущает его гладкие пластмассовые стенки, совсем не холодные, но какие-то неживые… Потом нащупывает в барабане несколько билетиков – и боится раскрыть… уже зная наверняка, что счастливого среди них все равно не найдешь… Лохотрон… Возраст сам по себе образует некую защитную скорлупу, эмоциональные реакции слабеют. Она уже почти и не страдает от одиночества, но чувствует, что оно медленно окутывает ее, как туман, подбираясь сначала к ногам, что уже не бегут навстречу новой любви и неизведанному, потом размывает очертания предметов и вещей – и ты перестаешь видеть на расстоянии вытянутой руки…

Всю неделю Лидия Андреевна ходила на работу с давлением, чувствуя, что ее шатает, и она, будто скользит по накатанному льду. В ушах противно пищали комары и жужжали шершни, солнце застилало туманом, похожим на дым от большого пожара, в который набилась мошкара. Тошнота подкатывала к горлу, вызывая у Лидии Андреевны единственное желание – растянуться на кровати и провалиться в сон. Лидии Андреевне было так плохо, что она отпросилась у начальства и поехала домой. Открыла входную дверь – и увидела женские туфли на гвоздиках и бирюзовую курточку на вешалке. Сунув ноги в стоптанные тапки, прошаркала мимо комнаты сына, дверь в которую была плотно закрыта, – и услышала стоны, происхождение которых ее просто потрясло. На подгибающихся ногах проковыляла к своей комнате и рухнула на кровать, не разбирая ее и не раздеваясь… Комната крутилась, точно она скакала на лошадке по кругу на карусели. Она крепко вцеплялась в металлическую гриву, леденящую и без того окоченевшие пальцы, и думала: «Лишь бы не упасть». Стоны, перешедшие в душераздирающие крики, играли ее головой, будто боксерской грушей. Она металась по подушке, чувствуя, что внутри ее поднимается удушливой волной ярость, налетевшая, как смерч, черным облаком, приближавшимся стремительно и неотвратимо, грозя поднять дом над землей, сначала снеся с него крышу. Холодные капли, словно слезы, катились по вискам, вся она была будто куча выжатого белья, что небрежно бросили в таз в душной ванной, наполненной горячим паром. Она хотела встать и войти в комнату сына, своим криком прекратив звериные игры, но ноги сделались поролоновыми, сохраняющими свою белизну и форму, но совсем не способными перенести ее в другую комнату.

– Прекратите: – закричала она. – Вы теперь меня доконать решили?

За стеной наступила внезапно тишина, закладывающая уши, как при морской качке. Стоны от выстрела ее голоса будто сорвались в бездонную пропасть. И теперь равнодушное море каталось по песку, словно кошка, нализавшаяся валерьянки. Сквозь рокот моря в ушах она слышала, как разгруженным танкером стукнула входная дверь, – и дальше она осталась одна наедине с бескрайностью ртутно поблескивающего моря ее снов.