Метеоры - Мишель Турнье

Он с облегчением вернулся на зимние сент-аманские квартиры и снова заключил в свои объятия, светловолосую, плотную, большую, пахнущую хлебом Анжелику. Он возобновил свои медитации в термальных ваннах, размышляя о трех женщинах, определивших его судьбу. Незадолго до войны он страдал, заметив, что его плоть и сердце пошли разными путями, сохранив всю свою нежность для Марии-Барбары, он с пылкостью устремился к Флоранс. Он называл это расхождением между голодом и жаждой, не похоже ли это на разложение, распад любви, и, возможно, он сам уже издает запах тлена? Война примирила его с самим собой, подарив ему Анжи, и желанную, и трогательную, возбуждающую и успокаивающую. Но этот дар, упавший с неба, походил на алтарь, усыпанный увядшими цветами. Ведь он должен погибнуть, и Анжи была последним подарком, сделанным жизнью.

Фотографический аспект, в котором предстали пред ним Звенящие Камни во время рождественского отпуска и особенно печальные марши Флоранс, служили доказательством того, что торжественное военное небо Сент-Амана навсегда простерлось над его судьбой. Все три женщины, а кроме того, и друзья, и дети — все свидетельствовали об этом, каждый по-своему. Неудивительно, что Анжелика танцевала главную и особую партию в этой погребальной паване.

Она стала первой, в кого ударила смерть.

Ярко расцвела весна 1940 года, сады и поля обещали невиданные урожаи, но вдруг вернулись нежданные заморозки, и добрым ожиданиям не суждено было сбыться. Внезапные заморозки, и если б только они…

10 мая Эдуард находился в термальном заведении в руках энергичной массажистки, когда вдруг дальний рокот перерос в грохот множества небольших самолетов, предупредив его о том, что в городе что-то случилось.

Накинув в спешке одежду, он кинулся туда. Новости были мрачные. Уснувшая было война пробудилась, монстр рычал с севера. Немецкие войска бросились в стремительное наступление, используя новый способ ведения военных действий — тесно увязав меж собой применение танков и самолетов. Мириады маленьких самолетов «стука», известных тем, что атакуют в пике, нежданно заполонили бельгийское небо и север Франции. Эффект их атаки, правда, оказался больше психологическим, чем материальным, несколько бомб, которые они имели право потратить на Сент-Аман, не причинили больших разрушений.

Бельгия оказалась в опасности, и план главного командования предполагал в этом случае переход границы и продвижение навстречу врагу, весь район забурлил. С часу на час ожидали приказа о выступлении.

И только уже под вечер Эдуард узнал новость: небольшая бомба превратила в пыль булочную «Позолоченный круассан», убив ученика пекаря и тяжело ранив Анжелику. Хозяева случайно были в отлучке. Он немедленно бросился к ее изголовью, но едва смог узнать ее, всю забинтованную. Она умерла на следующий день, когда он уже был на дороге в Турнэ.

Капитуляция Нидерландов 15 мая, за ней Бельгии 28-го, и сразу за этим оккупация Арраса 23-го, Булони 24-го и Кале 25-го войсками Клейста способствовали раздроблению армий союзников, разрознив их и сделав неспособными соединиться снова. В то время как 300 тысяч человек сражались на пляжах Дюнкерка, чтобы попытаться бежать морем в Англию, 10-й пехотный полк был окружен в Лилле вместе с 4-м и 5-м армейскими корпусами.

В эти трагические дни Эдуард внезапно осознал, что предчувствие скорой смерти, преследовавшее его с начала войны, исчезло. Поначалу он приписал эту перемену чрезвычайной ситуации и военным действиям, в которых участвовал. Предчувствие смерти и страх умереть исключают друг друга. Страх смерти прогоняет ее предчувствие, как северный ветер летом уносит грозовые тучи. Непосредственная угроза подстегивает кровь и заставляет действовать не размышляя. Нужны были новые удары, новые беды, чтобы понять, что на самом деле угроза гибели, витавшая над ним долгие месяцы, иссякла, обрушившись на Анжелику, принесенную судьбой в жертву вместо него, в то время и на том месте, где должен был погибнуть он сам…

18 мая взятие Шерана дало ему случай проявить себя наилучшим образом. Отброшенные от Турнэ французские войска пересекли бельгийскую границу у Безье, чтобы соединиться с гарнизоном Лилля.

Тогда командование, придя к выводу, что вражеские части не ожидают их в этом районе, отдало приказ идти в прорыв, и началась перестрелка на окраинах Шерана, двумя километрами дальше. Невозможно было рассчитывать на авиацию. Артиллерия не могла быть употреблена, выстроить ее вдоль линии фронта заняло бы слишком много времени, тогда как каждая минута была на счету. Эдуард получил разрешение попытаться пробиться во главе трех взводов, двигавшихся к центру города. Солдаты были бретонцами, и он объяснял им по-бретонски, что они должны попытаться сделать, и повел их в атаку на ближние дома, превращенные врагами в блиндаж, призывая их в бой по-бретонски:

— War raok paotred Breiz! D’ar chomp evint! Kroget e barz dahl ta krog!

Какой огонь, разожженный этими криками, пылал в глазах ребят из Кенперле, из Морга или Плуа, когда он, их командир, взмахом руки поднял их в атаку на тяжелые фермы Фландрии, плевавшиеся огнем из крошечных амбразур! Менее чем через час Шеран был освобожден, пятьдесят немцев взяты в плен. Назавтра Эдуард, представленный к военному Кресту, вошел в Лилль, где уже окопались 4-й и 5-й армейские корпуса. Окруженные, они противостояли атакам вермахта до конца мая.

1 июня Эдуард попал в плен и был направлен вместе с сотнями тысяч соратников к сортировочному лагерю в Э-ля-Шапель, откуда французских, бельгийских, голландских и английских пленных распределяли по концлагерям для солдат и офицеров, устроенным повсюду — вплоть до восточной Пруссии. Благородный пыл, который в него вдохнули майские бои, иссяк в мрачные дни осады Лилля. Новые катастрофы, плен, двадцать дней ожидания, марши и лишения во время переброски в Э истощили его. При врачебном осмотре его состояние было признано угрожающим. Он медленно, но верно скользил к инсулиновой коме. Два месяца спустя его включили в число немногих первых групп узников, освобожденных по возрасту или состоянию здоровья.

Александр

Париж подобен насосу, всасывающему и нагнетающему. Ничто не иллюстрирует эту функцию лучше, чем огромная равнина свалки у Сент-Эскобиля. Париж высосал ее — и она стала мертвой землей, бесплодной пустыней, которая оживляется только от редкого порыва ветра, налетающего прыжком бьющей крылами бумажной птицы. Что касается выброса отходов города, он обеспечивается железной дорогой, по ней каждый день прибывают сюда, прямо в чрево депо, тридцать пять вагонов бытового мусора из столицы. Мирамас, с его посеребренными холмами, чайками, батальонами крыс, с его мистралем, — это земля живая, живущая своей, независимой от Марселя, жизнью. Сент-Эскобиль — это всего лишь белая тень Парижа, его фотографический негатив, и если скорый поезд пролетает Мирамас без остановки, то здесь железная дорога играет роль одновременно рабской цепи и пуповины.

Белая тень, негатив, не приводит ли это сравнение на ум мысль о лимбе, о чистилище? Смутная область, мертвенно-бледная, полупрозрачная, граничащая сверху и снизу с подлинным существованием — вот что мне напоминает эта равнина без голоса и лица. Жив ли я еще? То, что я в Мирамасе принимал за искромсанное тело Дани, не было ли на самом деле моим собственным трупом, изглоданным до неузнаваемости зубами луны и клювом солнца? Мы — застарелые эгоисты, когда оплакиваем другого, мы скорбим по себе. После смерти матери я надел траур малыша Александра, оставшегося сиротой, и в то ужасное сентябрьское утро, когда дул мистраль, моя душа на коленях отдала последние и окончательные почести моим же останкам. Потом она переселилась сюда, на призрачную границу Большого Города, и с тех пор ждет, посещаемая каждое утро похоронной процессией, въезжающей на свалку задом наперед. Так уж заведено у поезда, связующего Париж и Сент-Эскобиль, маневрирующего в трех километрах отсюда — прямо перед стрелкой, направленной на меня, — и вот он уже наступает задним ходом по единственной мусорной дороге. Именно огонь хвостового вагона вижу я в утренних сумерках, а локомотив только угадывается по своей далекой одышке. Никогда я не видел машиниста этого поезда-фантома и не удивился бы, если бы вместо головы у него был череп.