Друг мой, враг мой... - Эдвард Радзинский

Все эти события наблюдал недавно вернувшийся с фронта в Мюнхен демобилизованный нищий ефрейтор. Его звали Адольф Гитлер.

Я в это время, повторюсь, был отозван в Москву.

В революционной России начинался красный террор.

Мы не забыли Розу и Карла, погибшие Республики, расстрелы рабочих. Ильич решил кроваво ответить «международным мучителям рабочего класса». «Им мало крови семейки Николая Кровавого? Они получат щедрую добавку. И мученические тени Розы и Карла увидят возмездие!» – прокричал тогда Зиновьев.

По нашей замерзающей голодной столице опять поехали моторы.

Царских сановников брали ночью, свозили к нам в гараж на Морской, где их ждал очередной безумный матрос с сумасшедшей улыбочкой и револьвером. Для окончательного потрясения врага было решено расстрелять и четырех великих князей, содержавшихся в Петропавловской крепости. Смерть за смерть! Расстрел четырех Романовых, дальних родственников кайзера, – наш ответ убийцам Розы и Карла…

В те дни, открывающие красный террор, мне надо было готовиться к отъезду в Венгрию, на этот раз с драгоценностями, конфискованными у великих князей и царских сановников.

Эти ценности были свезены в Петропавловскую крепость и находились у коменданта. Я приехал в крепость ночью забрать «улов», как раз когда великих князей выводили на расстрел.

Ветер с Невы – белая пурга. И в свете качавшегося на ветру фонаря в одних пиджачках, окруженные солдатскими шинелями, шли они – четверо великих князей. Мне сказали, что один из них очень болен. Был даже приказ нести его на расстрел на носилках. Но он отказался…

И вот теперь, обняв за плечи двух братьев, он ковылял на расстрел. Все трое были как на подбор – высокие красавцы, истинные гвардейцы. Четвертый великий князь подкачал – слишком полный, обрюзгший и какой-то штатский, он шел сзади с котенком на руках. Но он-то и был самый известный из них – великий князь Николай Михайлович, историк и главный либерал в романовской семье. Накануне наш знаменитый писатель Горький, живший тогда в Петрограде, написал письмо Ильичу: «Великий князь Николай Михайлович прозван в обществе Герцогом Равенство. (Герцогом Равенство (Эгалите) звали в дни Французской революции примкнувшего к народу герцога Орлеанского, голосовавшего за казнь короля.) Наш Эгалите – большой критик Николая II, знакомец Льва Толстого, сослан царем в имение после убийства Распутина. Но главное – он известнейший, либеральнейший историк…» Просила за историка и Академия наук.

Ильич ответил насмешливо и кратко: «Революции не нужны историки».

Об этом рассказал мне несколько лет спустя Коба. Он не знал, откуда эта фраза, но я был в курсе. Я много читал в юности о Французской революции, будто предчувствовал – пригодится! Ильич попросту процитировал фразу прокурора, отправившего в дни террора на смерть великого Лавуазье со словами «Революции не нужны ученые».

Но обо всех этих тщетных просьбах о помиловании и об ответе Ильича я узнал много позже. Потому удивился, когда Николай Михайлович, проходя мимо меня, вдруг остановился. Он, видно, понял, что я здесь человек не случайный и к солдатне не отношусь.

Он сказал мне:

– Передайте, сударь, вашему господину, что он весьма заблуждается. Историки очень нужны Революции. Хотя бы для того, чтобы рассказывать вам, господа революционеры, чем она для вас всех. – Он повторил с нажимом: – Для вас всех закончится.

Конвойный красногвардеец грубо велел ему не останавливаться. Великий князь, будто не слыша, погладил котенка и осторожно опустил на землю. Помню, котенок опрометью бросился назад в теплое помещение.

И только после этого князь продолжил путь к месту расстрела…

Стоял невыносимый ночной декабрьский холод, но они шли, не ежась, в своих легких пиджачках.

Их расстреляли за стеной крепости на Кронверкском полигоне, близ Головкина бастиона. Подвели к вырытой могиле, где уже лежали расстрелянные заложники. Из-за стены на них глядел собор, в котором были похоронены их предки.

Тогда любили символы. По замыслу Ленина тени погибших в крепости революционеров и повешенного брата Ильича вместе с тенями их убийц, покойных царей, должны были увидеть это возмездие нашей Революции…

Расстрельный взвод во главе с бывшим царским тюремным надзирателем исполнил постановление ЧК о расстреле «бывшей императорской романовской своры» – так назвала приговоренных великих князей «Петроградская правда». В грязной яме близ Головкина бастиона до сих пор находится тайная братская могила Романовых.

Самого расстрела я не видел. Точнее, не захотел видеть. Не потому, что чувствовал угрызения совести. Просто было поздно, мне требовалось выспаться перед дальней дорогой. Но потом я часто вспоминал фразу великого князя.

И опять горькие деньги и кровавые бриллианты не помогли. Пока я добирался до Будапешта по стране, охваченной гражданской войной, наступил конец очередного миража. Венгерская республика пала. Драгоценности Романовых понадобились товарищу Беле Куну и его сподвижникам только для того, чтобы бежать в Австрию.

Товарищ Бела, фанатичный коммунист (как я восхищался им тогда!), нашел приют у нас. (Через двадцать лет этого беспощадного отца венгерского коммунизма расстреляет другой беспощадный коммунист, мой друг товарищ Коба.)

В том же кровавом марте 1919 года умер самый доверенный человек Ильича – Яков Свердлов.

Каждый раз, возвращаясь в страну, я слышал имя Свердлова, связанное с самыми кровавыми событиями. Он подавлял мятеж левых эсеров, беспощадно расстреливал казаков, конфисковывал хлеб в деревне… Но мы, старые партийцы, знали: все это приказывал Ильич… Ильич был мозгом Свердлова, Свердлов – руками Ильича. Помню, Ленину сообщили о восстании крестьян в Пензе. Он тотчас набросал на бумажке распоряжения Свердлову: «Начать беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев… организовать концентрационные лагеря». Все моментально исполнил неутомимый Свердлов. Мы преклонялись перед его умением исполнять беспощадные ленинские приказы, «якобинские приказы» – как называл их сам Ильич.

Когда Ленин болел, заседание Совнаркома проводил Свердлов. Однажды я присутствовал на таком заседании (меня отправляли в Берлин с царскими драгоценностями). В перерыве Троцкий, приехавший с фронта, спросил Свердлова:

– Кто все-таки решился расстрелять всю царскую семью?

Свердлов помолчал (я был в комнате). Но потом посмотрел на меня и громко ответил:

– Мы тут решили. Екатеринбург должен был пасть, и Ильич считал, что нельзя им (белогвардейцам) оставлять живого знамени.

Он давно перестал разделять себя и Ильича. Они с Ильичем стали «мы». И он хотел, чтобы все об этом знали.

Я был в Германии, когда эсерка Фанни Каплан стреляла в Ленина. Мне рассказали, как раненый Ильич лежал в кремлевской квартире, и Троцкий, всегда чувствовавший себя наследником, немедленно примчался с фронта. Но Свердлов отверг все попытки назначить «исполняющего обязанности Председателя Правительства».