Город Мечтающих Книг - Вальтер Моэрс

Здесь я словно бы поселился в живой библиотеке. Говоря так, я имею в виду не только глазастые и ушастые творения букваримиков, но и самих книжнецов, которые без устали цитировали заученные наизусть произведения.

Где бы я ни оказался, меня окружала литература, ко мне обращался то один, то другой книжнец, засыпал меня стихами или прозой, излагал новеллы или эссе, баловал афоризмом или сонетом. На первый взгляд, сущая докука, но для меня она обернулась воплощением заветной мечты, ведь они декламировали даже лучше, чем профессиональные чтецы в «Каминном часе», ведь они не были артистами, но жили своими произведениями. Невзирая на малый рост, длинную шею и единственный глаз, циклопчики обладали поразительной способностью передавать суть текста, а их голоса были поставлены не хуже, чем у профессиональных актеров. Не знаю, поймет ли тот, кто не испытал подобного, что я фактически окунулся в литературу.

Я познакомился со многими книжнецами и особенно искал общества тех, кто выбрал писателей, чье творчество меня давно занимало.

Пэрла да Ган, например, оказался общительным, хотя временами меланхоличным малым, который многому меня научил по части поэтического ремесла и еще больше по части композиции коротких рассказов ужасов, чтобы от них волосы вставали дыбом. Бальоно де Закер обладал выносливостью, необходимой для того, чтобы писать толстые романы, и крепким сердцем, без которого не перенести литров кофе, полагающихся к их написанию. Он раскрыл мне мнемонический трюк, с помощью которого можно, не теряя рассудка, держать в голове всех персонажей и нити повествования десятка романов.

Окра да Уйлс оказался остроумным болтуном, в обществе которого я всегда испытывал благоговение. Он был просто не способен произнести что-то случайное или банальное — все до единой его фразы оборачивались отточенным афоризмом или сентенцией. Я едва решался открыть рот в его присутствии из страха сказать что-нибудь скучное или глупое.

Но особую привязанность я испытывал к Данцелоту, который временами цитировал произведение моего крестного, что трогало меня до слез и создавало ощущение, будто я снова дома. Он же искал моего общества, чтобы снова и снова расспрашивать о Драконгоре или подробностях жизни Данцелота. Чтобы различать этих двоих, я начал называть их про себя Данцелот Один (мой крестный) и Данцелот Два (книжнец). Поскольку Данцелот Два к огромному своему горю теперь наверняка знал, что никаких произведений Данцелота Один ждать не стоит, он хотел собрать как можно больше сведений о нем самом — даже о той фазе, когда мой крестный во литературе считал себя шкафом, полным нечищенных очков. Я прочел Данцелоту Два маленькое стихотворение, которое попало мне в руки. Он буквально впитал его, а после по любому случаю декламировал:

Я — деревянен, черен, заперт вечно,

Камнями был избит бесчеловечно.

Во мне — приют мирьядам стекол мутных!

Стенаю я надсадно и простудно.

Разбита голова — удел суров.

Пилюли не помогут жертве пыток.

Я шкаф, что полон сотнями очков —

Нечищеных, невытертых, немытых![16]

Однажды я рассказал Данцелоту Два о письме, которое все еще носил при себе (в суматохе последних дней я почти забыл о нем), и попросил его прочесть.

— На моего крестного этот текст произвел такое впечатление, что он бросил писать. Думаю, тебе следует с ним познакомиться.

Я протянул Данцелоту Два сложенные страницы.

— Пожалуй, лучше не надо. Ведь оно же виновато в том, что мне дано выучить только одну книгу. Мне текст, наверное, вообще плохим покажется.

— Но хотя бы просмотри.

Вздохнув, Данцелот Два неохотно взялся за чтение. Уже несколько секунд спустя я словно бы перестал для него существовать. Его взгляд скользил по строчкам, он тяжело дышал, поначалу его губы шевелились беззвучно, затем он принялся читать вслух. В какой-то момент циклопчик засмеялся: сперва подхихикивал тихонько, потом расхохотался и под конец истерически загоготал, ударяя себя кулаком по коленке.

Когда он немного успокоился, на его единственный глаз навернулись слезы, и он тихонько заплакал, а на последних строках рукописи его взгляд остекленел. Несколько минут он сидел неподвижно, пока я не выдержал и не прервал молчание:

— Ну и как?

— Пугает. Теперь я понимаю, почему твой крестный во литературе перестал писать. Это лучшее, что я когда-либо читал.

— Не знаешь, случаем, кто бы это мог написать?

— Даже гадать не возьмусь. Если бы я когда-нибудь читал текст того, кто на такое способен, то обязательно бы запомнил.

— Данцелот послал автора в Книгород.

— Значит, он не добрался. Если бы он сюда приехал, то уже получил бы известность. Он был бы величайшим писателем Замонии.

— Я тоже так думаю. Однако письмо, в котором мой крестный советует ему туда поехать, каким-то образом попало в вашу Палату чудес.

— М-да. То письмо я знаю наизусть. Действительно загадка.

— Которую мне, вероятно, никогда не разгадать, — вздохнул я. — Вернешь мне рукопись?

Данцелот прижал к груди страницы.

— Можно мне сперва выучить письмо? — взмолился он.

— Конечно.

— Тогда оставь его у меня на день. Я никак не смогу его прямо сейчас перечитать.

— Почему?

— Боюсь, я тогда просто лопну, — улыбнулся Данцелот Два. — Никогда в жизни так не наедался текстом.

После я показывал рукопись еще нескольким книжнецам — приблизительно с тем же результатом: она восхищала всех, но ни один понятия не имел, из-под чьего пера она вышла. Многие хотели заучить текст, как правило, те, кто не был излишне обременен произведениями собственного писателя (в отличие от Гольго, например), и были очень даже не против взвалить на себя и другую литературу.

Я научился любить книжнецов, как любил своих сородичей-драконгорцев. Возможно, даже чуть больше, ведь они так трогательно и заботливо относились ко мне. Книжнецы искали моего общества, поскольку в их глазах я был настоящим писателем или даже существом еще более интересным: тем, кто только хочет им стать, — уже готовых у них имелось в достатке. И каждый цеплялся за шанс внести свой вклад в формирование творческой личности, оказать прямое влияние на ее становление. В одночасье у меня оказалось сотни одноглазых крестных во литературе, которые самоотверженно обо мне заботились. И, как мой наставник Данцелот Один, без устали давали мне всевозможные советы относительно будущих произведений. Эти советы разнились так же, как сами книжнецы:

«Никогда не пиши роман от имени дверной ручки!»