Дилемма - Бернадетт Энн Пэрис

Я начинаю осознавать, что на это вообще-то указывает все. Потому-то он и был в таком напряжении днем. Сами усилия, необходимые для того, чтобы притворяться, будто он не знает, наверняка дорого ему стоили. Особенно если учесть, что речь идет о Робе. Мне самой нелегко давались такие усилия, а для Адама это было еще тяжелее, потому что инстинкт побуждал его растерзать Роба, разодрать его в клочья. Узнав про связь Марни и Роба, я тайком ревела целых два дня. А у Адама не было такой роскоши, такой возможности хоть как-то примириться с этой новостью в одиночестве, прежде чем встретиться с Робом прилюдно. Вот почему у него был такой вид во время этого дурацкого происшествия с коробкой – казалось, он готов убить Роба. Значит, с Нельсоном он, видимо, все-таки говорил про Марни с Робом. Вероятно, Нельсон отказывался в это верить и сказал что-нибудь вроде «Мой младший брат никогда бы так не поступил», что объяснило бы почти истерический хохот Адама.

Или взять этот дневной звонок его отцу. Может, он хотел обсудить эту новость с Майком и в последнюю минуту раздумал, потому что чувствовал: сначала он должен сообщить ее мне. А следовательно, Клео должна была поведать Адаму о своих подозрениях еще утром. Может, они случайно столкнулись в городе, пошли выпить кофе – и все выплыло наружу во время их разговора. Вот почему Адам не забрал подарок для меня: как только она ему сказала, все мысли о подарке вышибло у него из головы. А мнимая мигрень понадобилась, чтобы всем объяснить, отчего он в таком дурном расположении духа.

Бедная Клео, бедный Адам. Я им ужасно сочувствую, и мне ужасно стыдно перед ними. Надо разбудить Адама и сказать – я уже знаю насчет Марни и Роба, я знаю об этом еще с тех пор, как Роб с Клео летали к ней в Гонконг. Но… я падаю духом. Он придет в бешенство: как это я позволила ему пить и шутить с человеком, который нас так чудовищно предал? Я как раз и боялась, что он подумает, будто я полтора месяца скрывала от него эту тайну (целых полтора месяца, а не всего несколько часов, как он), лишь бы не портить мне праздник.

Я еще какое-то время лежу неподвижно, прокручивая эти мысли в голове и ненавидя себя за них. Потому что я решила – пусть Адам расскажет мне про Марни и Роба, когда проснется, а я сделаю вид, будто ничего об этом не знаю. Только надо предупредить Макса, чтобы он меня случайно не выдал. Меня накрывает волна стыда. Как я могла даже подумать о том, чтобы солгать Адаму, да еще и втянуть Макса в этот обман? Но это очень облегчит дело. Положение и без того сложится непростое. Зачем усугублять его, признаваясь Адаму, что я уже знаю то, что он так отчаянно жаждет мне сообщить?

Медленно-медленно я извлекаю свое плечо из-под головы Адама, осторожно разжимаю объятия и мало-помалу начинаю убирать руки. Я готова в любой момент замереть, стоит ему пошевелиться. Но он спит беспробудным сном, понятия не имея о том, что я уже больше не обнимаю его. Тихонько выбираюсь из постели, натягиваю футболку, влезаю в джинсы, сую ноги в шлепанцы и так же тихо спускаюсь вниз по лестнице. Кейтеры унесли с собой посуду, приборы и бокалы, но в раковине громоздится стопка моих собственных тарелок, а пол не помешало бы хорошенько вымыть.

Мои именинные торты поставлены на боковой столик, каждый накрыт пленкой. Уже один их вид пробуждает во мне аппетит, и я вдруг понимаю, что почти не ела и не пила на собственном дне рождения. Всякий раз, когда кто-нибудь протягивал мне бокал, я делала лишь крошечный глоточек, после чего мне всякий раз казалось, что нужно срочно поставить бокал и заняться каким-то делом. Я принимаюсь за работу – загружаю в посудомоечную машину все, что в нее влезает, а более крупные вещи мою вручную. Потом убираю все на место, протираю разделочные столики, а затем делаю себе кофе – прежде чем приступить к мытью пола.

Выношу чашку в сад. Такое ощущение, что весь мир спит – кроме меня. Когда Джош и Марни были маленькими, я часто поднималась рано, чтобы побыстрее разделаться с домашними заботами. И день потом неизменно складывался удачно во многом благодаря тому, что я больше не переживала о всяких хозяйственных делах, намеченных на сегодня. Я рада, что сумела привести дом в порядок: к нам же придут гости.

Я не сразу соображаю, что ни на какой ланч к нам сегодня никто не придет. Ведь Адам уже знает про Марни и Роба.

Я ПРОСЫПАЮСЬ ОТ СЕРДЦЕБИЕНИЯ. Я знаю, случилось что-то жуткое, и я силюсь припомнить что. И тут я вспоминаю. Марни мертва. Ее больше нет. Я лежу неподвижно, пытаясь как-то справиться с болью потери, сотрясающей мое тело. А ведь так теперь будет всегда, вдруг понимаю я. Несколько секунд неосознанности, а затем реальность хлынет потоком, принося с собой горе и страдания.

Хорошо ли, что Ливия уже не лежит рядом? Да, иначе мне пришлось бы сказать ей прямо сейчас, в эту самую минуту. Видимо, она в ванной. Значит, я могу еще чуть-чуть повременить, подождать. Я пытаюсь ни о чем не думать, как-то заслонить свое сознание от кошмарного факта смерти Марни. Надо как-то защитить себя, чтобы я мог рассказать Ливии, не сломавшись. Но защититься невозможно.

Я знаю, что меня будет вечно преследовать именно это незнание. Незнание того, понимала ли Марни, что вот-вот погибнет. А поскольку мне этого никогда не узнать, я буду вечно терзать себя мыслями о том, что да, она это понимала, были секунды или даже минуты, когда она знала, что за ужас ее ждет. Я никогда не сумею примириться с тем, что Марни пришлось одной встретить смерть. Никогда.

Одним из самых больших моих сожалений всегда было то, что я не присутствовал при ее рождении: я тогда сидел в пабе с Нельсоном. К тому времени как Джесс меня там отыскала, все уже произошло. Важно ли то, что меня не было и при ее гибели? Может, это та цена, которую мне приходится платить за недостаточную заботу о ней до ее рождения. И за то, что сначала я вообще не очень-то хотел, чтобы она появилась на свет. Чтобы у нас был второй ребенок.

Я слышу, как открывается задняя дверь, слышу шаги на террасе. Ага, значит, Ливия внизу, а не в ванной. Интересно, давно она встала? Через открытое окно я слышу, как она мурлычет себе под нос какую-то песенку, и чувствую саднящую печаль. Сегодня последний день, когда она встала в радостном предвкушении предстоящего дня.

Я делаю колоссальное усилие, чтобы дотянуться до своего телефона. Мне это удается лишь потому, что нужно узнать, который час. Нужно понять, сколько я еще могу тянуть это самое время, прежде чем надо будет все-таки сказать Ливии. Оказывается, сейчас пять сорок пять. Еще солнце толком не взошло. В саду сейчас просто замечательно. Скорее всего, немного прохладно, зато очень красиво. Может, это как раз подходящее место, чтобы ей сказать? Сесть рядом с ней на садовую стенку. Мы будем окружены воспоминаниями о вчерашнем празднике. И напротив нас как раз будет Марнина ограда. А может, фотографии Марни только ухудшат дело. Если, конечно, его можно как-то ухудшить.

Еще пятнадцать минут, и я скажу ей. Прежде чем встанет Джош. Прежде чем все начнут названивать нам с благодарностями за чудесный праздник.

Я ТАК ЛЮБЛЮ НАШ САД РАННИМ УТРОМ, еще до того, как человеческие голоса, жужжание газонокосилок и рев инструментов заглушат пение птиц. Я иду по траве, по пути подбирая салфетки и крышки от бутылок. Ловлю себя на том, что мычу себе под нос «Освобожденную мелодию», ту самую песню, под которую мы с Адамом танцевали всего несколько часов назад. Даже не верится, что я ощущаю такую расслабленность, ведь я знаю, что таит предстоящий день. Наверное, все дело в том, что про Марни с Робом мне расскажет Адам, а не я ему. А значит, беспокоиться о том, как мне об этом сказать, придется ему. Мне заранее стыдно за свое притворство: чтобы выйти сухой из воды, я буду вынуждена сделать вид, будто ничего не знаю. Может, мне и не надо ничего скрывать, встревоженно думаю я, может, лучше просто сказать Адаму правду.