Дом у янтарной сосны - Ника Муратова

– Эти тупые маменькины сынки только и знают, что распускать слюни при виде карамельной девицы с перманентными кудряшками. А женщину, настоящую, глубинную, близкую Земле женщину распознать не могут.

Так говорил он своему другу, передававшему ему сплетни о его отношениях с Музой.

– Так у нас почти все – приземленные, кого ты этим удивишь?

– Э, нет. Приземленность приземленности рознь. Ты говоришь о тех, кто дальше шмоток в магазине и супа в кастрюле ничего не видят и не хотят, а я о тех, кто своей мощью женской любому лиху окажут сопротивление, детеныша своего кровью выкормят, если понадобится, дом свой будут оберегать, как рота солдат. Вот я о чем. Таких мало, таким я поклоняюсь.

Поклонялся он, не требуя от нее ни взаимных чувств, ни ответного поклонения. Порой ему казалось даже, что она мало что понимает в его искусстве, да и не стремится к тому, но тем не менее энергией своей она делилась щедро и тоже не требовала взамен никаких благ. Она, казалось, даже и не сопротивлялась таким странным отношениям. Поговаривали, что она замужем, что известна в определенных кругах, что хорошо зарабатывает и вполне самостоятельна. Обвинить ее в меркантильности было невозможно. Как и обвинить Мишу в погоне за молодым телом. Муза его была далеко не юна, примерно одного возраста с ним. Что эта парочка находила в своем союзе, оставалось для всех загадкой, но так как Миша всегда слыл эксцентриком, а кроме того, был известной личностью, ему все прощалось, и никто не лез в дебри его сердечных дел. Известность и талант, кроме прочих приятностей, дают человеку возможность делать любой выбор и не быть при этом осмеянным. Даже если выбор не будет понятен ни единой душе, об этом скажут лишь, что талант и безумие стоят очень близко, а потому ожидать от гения стандартных решений – занятие неблагодарное.

Период, когда Таперский нашел свою Музу, принес ему еще больше славы и денег. Шедевры появлялись один за другим, заказы множились, слава мчалась к зениту. Потом Муза округлилась, стала появляться в обществе все реже и реже, а Миша на вопрос, кто же счастливый отец, он или формальный муж Музы, лишь дерзко улыбался. После рождения ребенка Муза вообще перестала появляться на даче Таперского, да и с Мишей они, судя по его настроению, встречались значительно реже, чем раньше. Миша загулял, запил, возомнил себя богом, стал дерзить тем, кому дерзить не стоило. А это, как известно, не проходит бесследно. Миша решил, что достиг такого уровня, когда никто ему не указ, никто не в силах вмешаться в его судьбу. Он забыл, что он всего лишь художник.

Все закончилось очень быстро. Буквально несколько недель понадобилось сильным мира сего для того, чтобы уничтожить не только Мишу как художника, но и созданное им направление в живописи, которое стали называть не иначе как «таперщина», приравнивая к буржуазности, вульгарности и безвкусице, к грубому, бездумному копированию снобистских художников загнивающего Запада. В один момент перед Мишей закрылись все двери. Жена ушла при первых же признаках беды, и хорошо сделала. Сумела сохранить шикарную квартиру и осколки материального благополучия. Дачу вернули Союзу художников, откуда Мишу, конечно же, исключили. Ее отдали молодому портретисту, удачно писавшему профили и анфасы великих деятелей партбюро. Миша остался один, без друзей, без средств к существованию и, что самое ужасное, без желания творить. Муза не отвергала его, но настолько погрузилась в свои дела, что до Мишиных мук ей не было ни дела, ни времени. Своих мук хватало, семейных.

Какое-то время Таперский метался по знакомым, родственникам, тем немногим, кто не боялся принимать его у себя. Писать перестал совсем. Зато пить стал еще больше, чем раньше. Истратив последние сбережения и лимит терпения друзей и родни, он рисковал оказаться в буквальном смысле на улице. Но тут судьба решила, что хватит ему мыканий да страданий, и подкинула встречу со старым другом из Ташкента, Атабеком Рузиевым, или же, как все его называли, с Беком, с которым он учился еще в молодые годы. Они встречались после института только на Всесоюзных съездах Союза художников да на выставках, не чаще. А после того как Миша очутился в опальном положении, вообще не виделись.

Каким-то образом Бека мало заботило, что знаться с Таперским теперь опасно, и он, выслушав совершенно пьяного Мишу, буквально втащил его в такси, купил билеты на самолет и увез с собой в Ташкент. Там он жил со своей старушкой мамой, женой и детьми в большом доме с огромным двором, глиняным забором, фруктовым садом и виноградником. В этом-то доме и прожил Таперский почти два года. Мама Бека пекла лепешки и слоеные пирожки – самсу в глиняном тандыре, а жена кормила его пловом и отпаивала чаем с айвовым вареньем и лимоном. Бек днем занимался своими делами, а по вечерам подолгу беседовал с Мишей о чем угодно, только бы отвлечь его от грустных мыслей, разъедающих душу и талант. Пытался вернуть его к живописи.

– Ты пойми, Миша, не может человек закапывать в землю свой талант, грех это.

– Ты же вроде атеист у нас, Бек, с чего вдруг про грехи заговорил?

– Ай, все мы атеисты, а как плохое дело сделаем, оглядываемся на небеса, прощения просим. А ты вот решил волю всевышнего изменить, данный тебе дар водкой залить.

– Да ладно, Бек, ты прямо проповедником стал!

– Ай, Миша, при чем тут проповедник? Я же просто хочу, чтобы ты опять в свою шкуру вернулся. А то тебя не узнать – вроде ты сидишь, а вроде и не ты, чужой человек, потерянный, без души, без сердца. Кто такой? Сам себя-то в зеркало узнаешь?

– С трудом.

– Не жалко?

– Нет. Что упало, то пропало.

– Падает только тот, кто бежит. А кто лежит – не упадет уже никуда. Так что отлежись тут у нас, на тахте, в тени деревьев, послушай, как фонтаны журчат, как дети мои смеются и плачут, как бабушка им колыбельную поет, как сад шелестит листвой... Возможно, что-то увидишь в другом свете.

– И зачем я тебе тут нужен? Одни неприятности на голову.

– Когда на улице буря, мне даже собаку мою жалко на улице оставлять, что ж я, для друга угла не найду переждать непогоду?

Дни пролетали незаметно. Миша и не заметил, как Бек умудрился вовлечь его во всяческие дела – то сорняки убрать, то виноградник подвязать, то урожай собрать, то старые ветки срубить. Прошло знойное лето, окатив сорокаградусной жарой, пролетела золотая теплая осень, непривычно мокрая зима. Миша совсем перестал пить, похудел, раздался в плечах, помолодел, румянец появился. Физически Таперский окреп и пришел в форму еще лучшую, чем был, но вот к живописи Бек его так и не смог вернуть. Как ни пытался, ничего не вышло. Миша заявил, что с живописью его больше уже ничего не связывает.

Вскоре изменилась и политическая ситуация, страна затрещала по швам, расползлась в разные стороны. По счастливой случайности, именно в это время не осталось в правительстве уже никого, кому было бы до Миши дело. Жена Таперского неожиданно сжалилась и разменяла их огромную квартиру на две – одну, побольше, оставила себе, а однокомнатную клетушку отдала Мише. Он смог вернуться в Москву, устроился работать в неприметном кооперативе, одном из бесчисленных малобюджетных кооперативов, созданных в то время. На жизнь хватало, а большего он и не желал. Музу свою отыскал, но то была уже не Муза, а замученная собственными неурядицами пожилая женщина, на которую он взглянул разок, да больше и не захотел. Жизнь замуровала его в скорлупу, и он не пытался оттуда вылезти даже тогда, когда в ней образовалась значительная дыра. В тесной каморке собственных обид и комплексов было хоть и тяжко, но зато привычно.