...Да поможет мне бог - Феликс Джексон

Берта, обязанности, но тем не менее его интересует, нет ли какой-нибудь связи между отчаянным шагом девушки и теперешними злобными нападками на ее хозяина. Широко ухмыляясь, он рискнул предположить, что кое-кто, может быть, и не захочет рассматривать данный факт, как простое совпадение.

Услыхав эти слова, Ред насторожился и начал демонстративно потягиваться, показывая репортеру свою мускулистую фигуру. Репортер весь как-то съежился.

—      Откровенно говоря, мистер Берт, — сказал Спенсер, — я не вижу никакого смысла в вашем вопросе. Мне, конечно, ничего не известно о девушке, кроме того, что я знал о ней, встречаясь по службе у себя в конторе. Тем не менее причина ее самоубийства кажется совершенно очевидной.

—      Казаться-то кажется, — ответил репортер. Наступила пауза.

—      Я полагаю, это все? — неожиданно рявкнул Ред.

Прищурив глаза, репортер взглянул на Реда.

—      Сынок, вам еще многому нужно поучиться.

—      Ну уж, надеюсь, не у вас, — ответил Ред.

Репортер встал.

—      У вас весьма грозный телохранитель, мистер Донован: огромный, сильный и очень преданный. По-видимому, вы действительно в нем нуждаетесь.

—      Ред работает у меня в конторе, — сказал Спенсер, только сейчас обнаружив, что не помнит фамилии молодого человека.

Репортер засмеялся:

—      Ред...3 Какое подходящее имя! — Он указал на волосы Реда и повернулся, чтобы уйти. — Ну что ж, с вашей стороны было очень мило принять меня.

Спенсер пошел проводить репортера, жестом попросив Реда оставаться на месте.

—      Послушайте, мистер Берт, — спокойно начал Спенсер, — я не обязан был принимать вас сегодня. Вы не из полиции, у вас нет полномочий меня допрашивать, и я не брал на себя никаких обязательств отвечать вам на ваши вопросы.

—      Я это ценю, — ответил репортер. Улыбка сошла с его лица, и он внимательно наблюдал за Спенсером.

—      Я принял вас, — продолжал Спенсер, — потому, что уважаю право свободной прессы знать правду. Я уважаю газету, которую вы представляете, и уважаю вашу работу. Мне очень хотелось бы добавить, что я уважаю вас, как личность, как человека.

Репортер поклонился, и его губы широко растянулись в одобрительной улыбке.

—      Прекрасно сказано, мистер Донован, прекрасно! Вы хорошо понимаете, как должен вести себя настоящий журналист. Надеюсь, вам удастся выкарабкаться из этой кутерьмы. Будьте здоровы, сэр. Благодарю вас.

—      Извините, сэр, — заявил Ред после того, как репортер ушел. — Мне следовало бы помолчать, но этот тип вывел меня из терпения. Не понимаю, как вы могли с ним разговаривать!

—      За последнее время у меня все получается как-то нескладно, — с улыбкой ответил Спенсер. — В моем положении каждый мой шаг может оказаться неправильным. Мне не следовало с ним разговаривать, но совсем не принимать его было бы еще хуже. Только небу известно, что написал бы он в таком случае, да вообще-то и сейчас не известно, что он напишет. — Он подошел к столу и снова налил себе виски. — Становится поздно, Ред. Вам пора. Я очень вам признателен, честное слово.

—      Надеюсь, я не вовлек вас в неприятности, — неловко проговорил Ред.

—      Ничего, ничего! Хотите выпить на дорогу?

—      Нет, благодарю вас, сэр. — Он медленно пошел к двери, но остановился. — Сэр,— сказал он, запинаясь, — я не умею произносить речи, но хочу, чтобы вы знали, что можете всегда на меня рассчитывать. Я мало что значу, но я... за вас... так же как и мой отец. И, пожалуйста, сэр, обращайтесь ко мне во всякое время... и к нему тоже; он работает мастером на фабрике Макса Лаймэна «Чехлы для одежды». Он считает, сэр, что вы... замечательный человек. И я тоже так думаю.

Он не стал ждать ответа и быстро вышел из комнаты, чуть не споткнувшись и оставив дверь открытой.

Спенсер смотрел ему вслед. У лифта Ред обернулся, улыбнувшись Спенсеру.

—      Вы чудесно произносите речи, Ред, — сказал Спенсер. — Спасибо вам и вашему отцу. До завтра.

—      До завтра, — ответил Ред.

Спенсер подошел к письменному столу и вынул из ящика свой дневник. Последнюю запись он сделал в субботу, а сегодня понедельник — только понедельник, но, когда он читал написанное в субботу, ему казалось, что с тех пор прошло гораздо больше времени. Пытаясь вспомнить события истекших двух суток, он с трудом восстанавливал их точную последовательность. Интервью в «Дейли уоркер»... Заявление Марка Хелриджа для печати... Посещение врача... Разговоры с Лэрри, Луизой, Джин... Он пытался ограничиться в своих записях событиями и мыслями, которые касались его дела, и ничего не упоминать о своих личных проблемах. Но теперь он увидел, что невозможно провести грань между служебными и личными делами. Его отношения с Луизой определяли отношение Лэрри к выработанному им плану; самоубийство обманутой девушки, его сотрудницы, могло быть использовано, чтобы настроить общественное мнение против него. Нити его делового существования и личной жизни безнадежно переплелись, и он еще раз с полной ясностью осознал, что на карту поставлена вся его жизнь.

Это не испугало его. Да и никогда не пугало. Как юрист, он с самого начала понимал, что его действия в конце концов могут привести его в тюрьму; он отдавал себе отчет, что его могут привлечь к ответственности за неуважение к конгрессу. Силясь восстановить определенные ценности, которые он считал важными и истинными, он сознательно нарушил закон и общепринятые нормы поведения и был готов расплатиться за свои самонадеянный поступок.

Много лет назад, должно быть в 1934 году или что-то около того, он прочел интервью бежавшего из своей родной Германии семидесятилетнего эмигранта еврея, которому была предложена кафедра философии в одном из ведущих американских университетов. Спенсер забыл фамилию профессора — он теперь уже умер, — но навсегда запомнил ответ старика на один из вопросов. Журналист спросил его: «Если бы вас попросили указать на одну, наиболее важную причину прихода Гитлера к власти, какую бы вы назвали — политическую или экономическую?»

Старик покачал головой и с сильным немецким акцентом ответил: «Из этих — ни одной... ни одной». (Спенсер не помнил всего интервью, но ему запомнилось впечатление, которое оно произвело на него, его общий смысл.) «Если бы меня попросили указать на одну, наиболее важную причину, то я бы назвал готовность сторонников Гитлера умереть за него и за то, что он для них представлял. Слишком много людей готовы умереть за него, — продолжал профессор, — и слишком мало людей согласны умереть за дело свободы и за то, что называется демократией. Знаете ли вы, — спросил он журналиста, — что ночью, накануне