Скверное дело - Селим Ялкут

— Готовится большое издание о музее. Научно-художественное. Ну, и конечно, роль Кульбитина. Ученый с мировым именем. Ему посвящено.

— Кто платит?

— Грек сказал, деньги будут.

— Расщедрились… Интересно кто… Как бы не тут… — Бурчал Балабуев. — Ладно, поглядим. Иди, Федя. Смотри в оба. Можно сказать, судьба решается.

Картошкин готов был распрощаться, но Сергей Сидорович остановил. — Погоди. Что такое Матенадаран?

— Музей древних рукописей. В Ереване.

— Видишь, культурный человек. Остается дипломатом стать. И за этими… этими… присмотри. Разберись. А то они Плахову голову задурили. Если бы только голову…

…Вообще, мысль о необходимости окончательно утвердиться на новом месте приходила Картошкину не раз. Встречались они с Плаховым неоднократно, и каждый избегал обстоятельного разговора, то ли по малодушию, то ли по иной какой-то причине. Пора было с этим кончать. И Картошкин запросился на беседу.

Вид у Плахова был не совсем плачевный, но к этому шло. События прошлых дней и неопределенность будущего на нем явно отразились. В иное время Плахов подходил под определение интересного мужчины, которым женщины вознаграждают счастливчика без особых претензий на объективность. Но если что-то такое и было, и давало Плахову определенные преимущества (и мы имеем тому доказательства), то теперь так не скажешь. Причем, внешне Алексей Григорьевич изменился мало, а бледность ему даже шла. Когда-то именно так выглядели поэты, до того, как былое государство взяло их на содержание и откормило (и все равно, не смогло угодить). Так что внешность присутствовала. И седеющий чубчик, и приятная пучеглазость, острый нос, без трагической гоголевской заостренности, а в меру острый, для графической организации профиля. Это все хорошо сохранилось (музейный термин), нарушилась сама сложность черт, их взаимодействие, по которым мы отличаем человека, уверенного в себе, от личности беспокойной, тревожно-хлопотливой, неспособной распознать чепуху и, пожалуй, сплюнуть с досады, вот, мол, привязалось. Сплюнуть и забыть.

Тоже можно понять. Судьба музея висела на волоске, решалась где-то вверху, и, очевидно, былым годам ровного благоденствия (без излишеств) пришел конец. А тут еще уголовщина. Ясно, это сказывалось. На Плахове. Потому что Картошкин, наоборот, вид имел уверенный, хоть не пытался им воспользоваться, а, наоборот, демонстрировал полную преданность начальству.

Именно от Картошкина Плахов узнал досадные для себя новости, что работа по созданию огромной книги, посвященной истории музея, продвигается вполне успешно. И грек, утвердившийся в роли организатора (благодаря, между прочим, разрешению Плахова), игнорирует руководство, развращает сотрудников обещанием денежных поступлений, которые потекут от него — грека по обмелевшим карманам. Кто платит, тот в новой жизни хозяин. Самое время было попенять Плахову на собственное легкомыслие, ведь именно он доверил Кульбитину управление финансами. Теперь приходилось выравнивать. Если бы только знать, как.

Нет, все-таки Картошкин выглядел обнадеживающе. Сам пришел, признал главенство и просил лишь одного — возможности служить. Без лести преданность проявить. Остается заметить, Картошкин всем становился нужен. Плахов был тронут. Картошкин явился кстати.

Подтверждение этой полезности не замедлило себя ждать. Только-только мужчины разговорились, как влетела Берестова и уселась, пронзив Плахова огненным взглядом. Даже со стороны было заметно, именно, огненным… Без приглашения, без звонка, вот так, запросто… И Картошкин здесь помог. Поддержал морально. Плахов не смутился, при подчиненном ему нельзя было распускаться. Отрекомендовал. — Картошкин. Наш новый сотрудник.

— А, это вы. — Маша повернулась к Федору, сунула руку для знакомства. Глядела она прямо, не глаза в глаза, а куда-то глубже и ниже, где взгляд застревал, как проглоченный зубной протез. Картошкин, действительно, поперхнулся, но подумать успел: — Фурия.

Это так. Но первое впечатление бывает ошибочным. По крайней мере, красивой женщине легко удается его затеплить, если понадобится. Взгляд Берестовой переменился, и Картошкин ощутил благодарное воздействие. Повеяло чем-то совсем воздушным.

Впрямь повеяло, Берестова пользовалась хорошими духами. — Вот вы какой. (За спиной Картошкина стали расти крылья.) Вы теперь, значит, на Павлика место?

Вопрос больше относился к Плахову. Он и ответил. — По возможности, однако. Потому что Павла Николаевича…

— А можно я к вам буду забегать? — Перебила Берестова, легко пользуясь данной ей волшебной властью. Вообще, напор ощущался. Приятная женщина может рассчитывать на разные средства, Берестова была именно такова. Буквально, амазонка, пускающая на полном скаку разящие стрелы. И все в цель.

Картошкин рта не успел открыть. (Он хотел сказать. — Можно.) Тут в дверь постучали (необычное для данных мест явление) и вошла — кто вы бы думали? — Элизабет Дуглас. Откуда? Кто ее сейчас ждал? Ясно, никто. Все прямо застыли. Сцена получалась, что надо.

— О, боже. Элен. — Ахнул Плахов, и голос его прервался.

— Я, наверно… — Сказал Картошкин, вставая, но Берестова удержала его за руку. Только они закончили рукопожатие, и вот теперь новое. Это делало их союзниками.

— Как мило. — Сказала Дуглас, обводя взглядом присутствующих. — У вас, наверно, теперь интервью.

— Нет, нет. — Запротестовал Плахов, вновь выводя Картошкина на первый план. — Наш новый сотрудник. Вы, кажется, знакомы. Историк по профессии. Осваивается.

— Очень удачно. Но и старую профессию не забыли? Если захочется поговорить?

Картошкин задохнулся от счастья и промычал. Ясно, что захочется.

— Очень хорошо. — Суетился Плахов. — Просто замечательно, что все так, сразу. Эх, повезло. Не может быть… — На Алексея Григорьевича было больно смотреть.

— Я скажу девочкам, чтобы приготовили. — Немедленно вызвался Картошкин. Он и раньше порывался.

— И тут же возвращайтесь. — Приказала Берестова.

Плахов тоже поддержал. — Федя, прошу вас.

— Момент. Только распорядиться. — По дороге Картошкин успел заскочить к себе и позвонить Балабуеву. Уж больно интересная компания собралась. И вернулся тут же. Все расселись. Плахов за директорским столом. Женщины на удалении друг от друга. Картошкин посреди, ближе к Берестовой. Других мест, собственно говоря, не было. Диспозиция оказалась крайне неудачной. Женщины готовы были сразиться, и средства поражения летали прямо над Картошкиным. Сразу с обеих сторон.

— Молодой человек везде, я вижу, успел. Даже не верится…. — Элен причислила Картошкина к враждебному лагерю. Хорошего от нее ждать не приходилось.

— Но почему не верится. — Взялась возражать Берестова. — Ведь Пашина смерть и сегодня загадка. Кому же, как не криминальной хронике…

— Вот я и говорю. — Продолжала нажимать Дуглас. — Хорошо, что сошлись вот так, в своем кругу. И появились люди, которые, уважая Павлика, да, что там, почти преклоняясь перед его памятью, готовы издать его труды. И воздать должное музею. Георгис — молодец. Откуда у скромной Греции такие деньги. Чтобы вот так… Браво, Георгису. Вы его не знаете? — Последняя фраза Дуглас относилась к сопернице.