Поездом к океану - Марина Светлая

Среди белья, фототехники и блокнота с письменными принадлежностями были найдены бумажник, документы и сигареты. Все это она почти торжествующе попыталась уложить в вещмешок, который печально свалился со стула к ее ногам, чем-то уже нагруженный. А из него ей под ноги вывалилась тетрадь в темно-коричневом кожаном переплете, да так и осталась валяться, раскрытым разворотом кверху.

Аньес тихо выругалась и взялась за дело сначала. Подняла тетрадь, одернула мешок. Взгляд туда. Взгляд обратно. Выдох. И замерла.

С гладкого, почти шелковистого альбомного листа, без сомнения, очень дорогой бумаги цвета слоновой кости из-под век полузакрытых глаз на нее смотрела она сама – сонная и начертанная графитом. Обнаженная. Несколько штрихов всего, простота невероятная, почти схематичность в изгибах линий, но господи! Как тут ошибиться, если лицо женщины на рисунке – ее копия? Выражением или чертами, или тем, как закинула одну ладошку на лоб, будто бы защищаясь от яркого света, – какая разница? Раскрыв рот, Аньес смотрела на этот удивительный портрет и никак в толк взять не могла: почему она? Почему в таком виде? Откуда это взялось в его голове, ведь голой, полностью без одежды, вот такой, потягивающейся на кровати, сонной, томной, в лучах ликовавшего солнца на атласной поверхности страницы он ее никогда не видел? Не мог видеть. Нелепица.

Аньес перевела взгляд на задремавшего Кольвена и решительно перевернула страницу. На следующем развороте знакомым ей довольно неразборчивым почерком была написана всего одна мысль, которая забилась в ее горле обжигающим комом волнения.

«Если бы каждый мой шаг приближал меня к тебе – я бы двигался определённо быстрее. Если бы каждый мой жест мог окончиться прикосновением к твоему телу, я бы сделал всё на земле, чтобы руки имели счастье дотянуться до тебя. Если бы каждое слово, что срывается с моих уст, находило в твоей душе отклик, я говорил бы о любви днями напролёт в надежде, что ты позволишь продолжить ночью. Но мне остается только смотреть на тебя и ничего не произносить вслух. В глазах, говорят, правду укрыть невозможно, вот я и гляжу украдкой. Но если ты ценишь хотя бы немного мой талант выражать свои мысли – так тому и быть. Мысли все о тебе, их не удержишь. Потому ты всегда со мной».

Аньес крепко-крепко сжала пальцы, вдавливая их в кожаную поверхность обложки. А потом, будто бы испугавшись, что этак можно и помять ее, заставила ладонь расслабиться. Но та тут же дернулась к горлу, и только тогда Аньес поняла, что все это время не дышала.

Можно ли считать написанные строки признанием любви к ней или, к примеру, началом новой повести? Привычку набрасывать собственные фантазии краткими фрагментами на любых записках, а в итоге собирать из них целые главы она знала у Жиля достаточно хорошо. Он много писал, она никогда не видела, чтобы кто-то так много писал, как он. Зачем, когда пишешь, этак рваться на войну? Какая, к черту, война, когда застывающий, будто остекленевший взгляд раз за разом все больше утверждал отсутствие Кольвена в этой реальности, где стреляют. Да, ему пришлось несладко. Начало борьбы с Германией и оккупация застали его совсем юношей. Почти мальчиком. Окончание же боевых действий он встречал в форме. Но то была необходимость. Что он делал сейчас? Зачем?

«А еще у тебя глаза, должно быть, ровно такого оттенка серебра, который имеют звезды. Никогда прежде не видал я таких глаз, моя дорогая. Вот только ночное небо растворяется в рассветных лучах. И какая-то чужая женщина, не ты, совсем другая – серая и сизая, бесцветная, чьего имени я потом никогда не буду помнить, принесет одно только разочарование. В темноте так легко хранить иллюзии. С солнечным светом они исчезают. Ты этого не знаешь, дай бог тебе этого не узнать».

Еще страница. И снова портрет. Теперь вполне приличный. И, кажется, частично срисованный с ее же фото в военной форме, которое Жиль сделал, когда они только приехали. Невозможное открытие! Совершенно лишнее, обременяющее, ненужное!

Аньес торопливо пролистала альбом дальше и нашла несколько рисунков, на которых угадывала себя. И это уж чересчур! Она быстро захлопнула альбом, еще мгновение смотрела на него, недоумевая, и сунула в вещмешок, подальше от глаз. Кожа взмокла сильнее, чем было до того от духоты. Дышалось с трудом.

Недоставало ей только этого. Все прочее в наличии давно уже имелось.

Переведя кое-как дыхание, Аньес подошла к койке, на которой валялся ее странный компаньон, и мрачно окинула его взглядом. Его сон был поверхностным, и сквозь дрему Жиль едва ли что понял – с утра ничего и не вспомнит. Она вынула из своей сумки завернутый в бумагу кусок пирога, купленный сегодня у торговцев на улице и приберегавшийся на завтрак, поскольку вставать предстояло рано. И сердито положила его на тумбочку возле него. В конце концов, Данг прав – когда капрал придет в себя, готов будет убивать ради куска хлеба. Всего два месяца в Париже Востока, а Кольвен уже уподобился местным жителям, жизнь которых преимущественно имела лишь четыре истинных удовольствия: сыграть в фан-тан, пофакаться, выкурить трубку гашиша и набить пузо. Этим занятиям подчинялся и их образ жизни, и их образ мысли.

Европейская цивилизация, вынеся свои пороки за пределы Европы, на краю мира смогла создать лишь искривленное зеркало самой себя. Увидев впервые Сайгон, Аньес уверовала в это свято и уже навсегда.

Когда она выбралась из комнаты Жиля и прошла узким коридором к дневальному, то задержалась, чтобы уточнить, в котором часу его сменят. И напоследок попросила, чтобы он непременно разбудил капрала Кольвена в четыре утра. «Хоть водой окатите, но в пять он должен быть на посадке».

С тем и ушла.

Улицы уже несколько опустели. Сайгон жил своей ночной жизнью, но у военной части было достаточно тихо. Сейчас Аньес шла пешком. У нее оставалось одно-единственное последнее дело на сегодня. И успеть его завершить она должна была обязательно. Иначе как знать – вернется ли. Говорили, что в округе Ханоя слишком опасно перемещаться не только самостоятельно, но и отрядами. И хотя жить ей хотелось определенно больше, чем не жить, она не имела представления, чем все это закончится.

Но отлета ждала с нетерпением. Слишком устала чувствовать собственную бесполезность.

Ей оставалось несколько шагов в тишине и темноте. А потом считать камни, из которых был сложен высокий забор вдоль улицы. Она оглянулась по сторонам, убедившись, что вокруг нет никого, скользнула затем ладонью по стене. Шестой ряд снизу, на уровне талии. Двадцать восьмой камень.

И она мысленно перебирала числа одно за другим на стыках, где швы, пока не дошла до нужного, едва заметно «дышавшего», но только если хорошо на него надавить. Застыла совсем ненадолго, чуть-чуть сдвинула его в сторону, скользнула пальцами в щель.

Есть!

В ее руках оказалась совсем небольшая записка, свернутая в крошечную трубочку и написанная на папиросной бумаге. Свежая. Когда Аньес мчалась что было духу за Жилем, тайник был еще пуст.

Быстро сунула «свиток» под ремешок часов. Камень вернулся на место.

Она снова оглянулась по сторонам и с облегчением выдохнула – вокруг по-прежнему не было ни души. После этого помчалась к дому, что было духу, некоторое время попетляв по ближайшим улицам.