Дорогой ценой - Эльза Вернер

Разговор происходил в бывшей квартире асессора Винтерфельда, которую он перед своим неожиданным отъездом из Р. передал своему другу. Тотчас после выздоровления Макс возвратился к себе домой и теперь привез сюда освобожденного из заключения отца.

Давно ожидаемое помилование старика Бруннова наконец состоялось и было с удовлетворением всеми встречено. На упорство доктора, наотрез отказавшегося хлопотать о себе, решено было посмотреть сквозь пальцы, он получил полную амнистию. Несмотря на это, вид у него был грустный и подавленный.

Что касается Макса, то он нисколько не изменился. Его крепкий организм необыкновенно быстро справился с болезнью, и единственным напоминанием о ней был свежий рубец на лбу. Только к отцу молодой человек очень переменился: прежнее немного жесткое отношение уступило место сердечному уважению. Макс глубоко ценил жертву, принесенную ему отцом, а старик в первый раз почувствовал, насколько сын был дорог его сердцу. После памятных минут у постели больного Макса прежние прохладные отношения между отцом и сыном уступили место искреннему дружескому согласию.

– Ну а теперь поговорим о другом! – вдруг оборвал себя Макс. – Я должен сделать тебе признание, отец. Посмотри на меня! Не замечаешь ли ты во мне чего-нибудь необыкновенного?

– Нет, не замечаю, нахожу только, что ты замечательно быстро поправился, а больше ничего.

Макс близко подошел к отцу и с важностью произнес:

– Я – жених.

– Жених? – повторил пораженный отец.

– Уже несколько недель, как это случилось. В последнее время у нас накопилось так много серьезных вопросов, что я не мог утруждать тебя своими сердечными делами, но теперь ты свободен и спасен, и я прошу твоего согласия. Мою невесту ты уже знаешь: это дочь советника Мозера.

– Как? Та самая девушка, которая ухаживала за тобой во время болезни? Это невозможно!

– Почему невозможно? Разве Агнеса тебе не нравится?

– Не в том дело, но ведь эта бледная, нежная особа с мечтательными темными глазами вовсе не в твоем вкусе. И потом это странное монашеское одеяние… Я думал, что она сестра милосердия, которую пригласили ухаживать за тобой.

– Да, Агнеса собирается в монастырь, – подтвердил Макс. – Мне предстоят серьезные объяснения с настоятельницей, с почтенным духовником и с полдюжиной разных преподобий, пока дело дойдет до венчания. Кроме того, Агнеса исключительно нежного сложения и болезненна, но ничего опасного нет – просто повышенная нервная чувствительность. Я уж ее вылечу, на что же я доктор? В хозяйстве она тоже почти ничего не смыслит.

– Вижу, что ты строго следуешь намеченной программе брака, – засмеялся Бруннов-старший. – Поэтому скажи, как обстоит дело с первым и главным ее параграфом, касающимся состояния, которое ты ставил необходимым условием?

На лице молодого человека выразилось смущение.

– Ну, я пришел к убеждению, что это совсем неважно. Разве ты не считаешь меня способным без посторонней помощи прокормить жену и поддержать дом? На состояние я, во всяком случае, не могу рассчитывать.

– Ну, надо сознаться, ты не слишком последователен в своих поступках, – заметил отец. – Все идет наперекор твоим прежним намерениям. Как это произошло с тобой?

– Я и сам не знаю, но полагаю, что весь насквозь пропитался идеализмом. Ты всю жизнь тщетно старался насадить его во мне, а Агнесе это удалось сделать в несколько недель, и так как ты раньше горевал об отсутствии у меня подобного качества, то теперь, надеюсь, ты в восхищении.

Но старый доктор вовсе не имел радостного вида. К новоявленному идеализму своего сына он отнесся с открытым недоверием.

– Нет, Макс, это невозможно, – сказал он, качая головой. – Девушку, выросшую в монастырской обстановке, пропитанную идеями монастыря, склонную к религиозной мечтательности, дочь бюрократа чистейшей воды, ты хочешь ввести в наш круг, познакомить ее с нашими взглядами на жизнь. Обдумай хорошенько…

– Я ничего не буду обдумывать, а просто женюсь, – перебил его Макс. – Все, что ты мне теперь говоришь, я уже сто раз повторял самому себе, но ничто не помогло. Агнеса должна быть моей, хотя бы мне пришлось брать штурмом все препятствия, включая сюда и папашу-советника, и его белый галстук.

– Да, и советника, – сказал Бруннов. – А что говорит он об этом?

– Пока еще ничего не говорит, потому что ничего не знает. Я, понятно, не мог просить у него руки его дочери, пока ты, в качестве бывшего государственного преступника, был в заключении, но теперь не буду больше медлить с предложением. Он, вероятно, выставит меня за дверь, однако меня не так-то легко сбить с позиции, которую я хочу за собой удержать. Я с места не тронусь… Не смотри так недоверчиво, папа! Уверяю тебя, что, узнав Агнесу ближе, ты согласишься, что этот брак окажется самым разумным делом всей моей жизни.

– Поживем – увидим, – улыбнулся старый доктор. – Но если ты встретишь длительное сопротивление со стороны отца твоей невесты, то мне, пожалуй, не придется увидеться и говорить с ней. Я ведь послезавтра уезжаю домой.

– Брось ты эту мысль! Отчего ты не хочешь подождать, пока и мне можно будет ехать с тобой? Хотя дело с нашим наследством почти окончено, но еще надо решить кое-какие вопросы. Между прочим, на имение покойного дяди находится покупатель, и было бы хорошо, если бы он мог переговорить с тобой лично.

– Нет, нет! – отговаривался Бруннов. – У тебя есть от меня полная доверенность, и в практических делах ты разбираешься гораздо лучше меня. Я хочу уехать как можно скорее.

– Решительно не понимаю тебя. Ты так рвался на родину, а теперь, когда она для тебя открыта, бежишь из нее.

Бруннов опустился на стул и оперся головой на руки; его лицо приняло еще более печальное, почти болезненное выражение.

– Я стал чужим в своем отечестве! – ответил он. – И как ты думаешь, весело мне выступать свидетелем с разоблачениями, касающимися прежней жизни Равена? Если меня спросят, я обязан отвечать, а я не хочу, чтобы меня допрашивали, по крайней мере здесь.

– Да почему же? – возразил Макс. – Ты всегда с величайшим раздражением отзывался о пагубном управлении барона, считая необходимым свергнуть его; теперь же, когда, судя по всему, его падение уже близко, ты не хочешь приложить к нему свою руку?

– Оставим это, Макс! – мрачно отозвался доктор. – Ты же знаешь, что значит нанести смертельный удар тому, кого когда-то горячо, всем сердцем любил. Я надеялся, что нападки Винтерфельда достигнут цели, но вижу, что плохо знал Равена. Он и против этого противника устоял – к своему несчастью. Тогда он еще мог отступить, уйти, теперь же – падает, падает, как бесчестный предатель, заклейменный позором презрения, а для него это в десять раз хуже смерти. Но я, – докончил Бруннов, порывисто вставая, – не хочу нанести ему еще последний удар. Пусть те, кто начал дело, и кончают его! Итак, решено: я еду послезавтра.

– Я только через несколько недель смогу последовать за тобой, – сказал Макс, больше не настаивая. – Я уеду отсюда только объявленным женихом, когда получу согласие советника и буду уверен, что Агнесе не грозят никакие наговоры и мучительства со стороны ее духовных опекунов. Но, прежде всего, могу ли я рассчитывать на твое согласие?