Маньяк Гуревич - Дина Рубина

В общем, минут за двадцать Гуревич полностью поменял свои политические взгляды; он превратился в законченного социалиста. Ну согласитесь же: это не что иное, как угнетение личности рабским трудом!

Дождавшись, когда заполошный охранник скроется за углом закрытого на ночь кафе-мороженого, Гуревич подобрался к коню, обошёл его, примерился… и со всей силы долбанул ногой по корпусу!

Возможно, маленько не рассчитал: во-первых, из прорези на боку коня выскочили сразу две монетки по пять шекелей, их Гуревич немедленно хапнул; во-вторых, конь заржал и радостно поскакал в пампасы, дрожа и раскачиваясь, словно приглашая Гуревича вскочить ему на спину и помчаться так, что только ветер в ушах.

Из-за гулкой ночной тишины в этом каменном мешке аттракцион зазвучал как-то слишком оживлённо. И если б не шум, Гуревич был бы счастлив добычей: две монеты сразу! Заработок за всю смену. Ходи так, укрощай коней…

Но буквально через пару мгновений праздник кончился: ругаясь на иврите, из-за угла набежал охранник, схватил Гуревича за шиворот и поволок к выходу. Видимо, он не впервые столкнулся со странной зоофилией русских эмигрантов.

На ступенях каньона он выпустил воротник Гуревича, с размаху долбанул его кулаком между лопаток и столкнул с лестницы. «Благодари Бога! – крикнул… а дальше непонятно. Гуревич иврита ещё не разбирал, а в ту секунду просто пытался удержаться на ногах. Понял главное: «Благодари Бога».

Ночь, по сути, ещё не началась.

Фонари мягко теплились лимонным светом, ничуть не затушёвывая драгоценной россыпи звёзд. Неказистые дома, построенные когда-то от ужаса перед валом очередной алии[4] – кажется, из стран Арабского Востока, – были слегка облагорожены светом милосердной пустынной луны и тонули в тени. Зато под приятным ветерком расцвели запахи. На углу ещё не закрыли йеменскую забегаловку, и оттуда тянуло хлебным духом и какими-то восточными пряностями, названия которых были Гуревичу пока неведомы. Ветерок так приятно холодил взмыленную под рубашкой спину, а рубашечка-то – чистый хлопок и почти новая: Катя добыла её на благотворительном складе для новых репатриантов, вечных оборванцев и побирушек. Доктор Гуревич, вернее, бывший доктор Гуревич, собственно, и был таким оборванцем и побирушкой с двумя монетами в кулаке. Сжимал их, как Буратино из любимого фильма своего детства, будто боялся опустить в карман и уже никогда там не отыскать.

Он шёл по вполне ещё оживлённому городу, представляя, как придёт сейчас домой, нырнёт под простыню к Кате, и как она, томная со сна, обхватит его за шею тёплыми голыми руками и скажет: «Да и хрен с ним, не пропадём!». Потенцию он, по крайней мере, сохранил – что весьма кстати.

Эта работа оказалась самой короткой из всех коротких работ в жизни Гуревича: полчаса. Но Бога он и правда благодарил: шёл по ночному городу, сжимая в кулаке десять шкалей, выбитых из аттракционного коня, десять грёбаных шкалей, отвоёванных у этой ночи, у этой пустынной луны, у эмиграции. И благодарил, благодарил…

…благодарил Его, твою же в душу мать!

Это правда: с голоду здесь помереть сложно. Во-первых, булочки-круассаны, пакеты с молоком, ну и всякое такое-утреннее на завтрак на рассвете развозят по точкам общепита, сгружая мешки прямо у закрытых ещё дверей заведения – бери, милый, не хочу. Во-вторых, есть тут благотворительные столовые. Приходи с кастрюлькой – тебе её наполнят, котлеток навалят или жареной рыбки. Вполне прилично готовят: солдатики Красноярской стрелковой дивизии охренели бы от счастья.

Но всё существо Гуревича, обременённого женой и детьми, противилось социальным подачкам. И пока ходил на курсы изучения этого непостижимого леворукого языка, мало что понимая в этом леворуком обществе, – он, как одержимый, рыскал в поисках приработка.

Однажды Слава Рубакин, с которым они вместе посещали курсы иврита, сказал, что в одну семью нужен нянька-мужик для старика-инвалида. Работа, в общем, несложная: старик в кресле, башка набекрень, но смирный.

Слава Рубакин был из тех, кто не пропадёт нигде, никогда, ни при каких обстоятельствах. Из тех, кто на необитаемом острове немедля создаст Общество взаимопомощи. Он был душевным, активным и, конечно же, сумасшедшим. Всё своё носил с собой в самом буквальном смысле: на груди у него висели два фотоаппарата, дорогой цейсовский бинокль, стартовый пистолет, кое-какая фотографическая аппаратура; на спине же громоздился огромный рюкзак с самым дорогим: собранием сочинений Шолом-Алейхема. Он опасался, что местные ограбят его съёмную квартиру. Хорошенькое мнение он имел об этих «местных», к кому приехал жить.

На улице Слава представлял собою интересное зрелище: мелкий лотошник на сельской ярмарке. Но со всем этим немалым скарбом он всюду поспевал, знал все последние эмигрантские новости, знал, где раздают продовольственную помощь, где можно раздобыть бесплатные одеяла и подушки, а где получить денежку на изготовление очков и зубного протеза. На иврите, как это ни смешно, он стал говорить гораздо раньше и бойчее всяких кандидатов-докторов, которые зубрили построения глаголов и исключения из правил, пренебрегая жестами, подмигиванием в нужную сторону и прочими приёмами общения с «местными» из обширного Славиного арсенала.

– Только учти: семья очень религиозная.

– Ну ясно дело!

– …супруга у старика бойкая, сподвижница Бабы Сали.

– Кто такая баба Саля? – спросил тёмный Гуревич.

– Ну ты что?! Это кабалист такой, чудотворец. Для марокканцев – прям в точности как Иисус. По-настоящему зовут Исраэль Абу-Хацира, а Баба Сали – кликуха. Не помню, что означает: то ли отец-заступник, то ли распорядитель душ. Неважно! Сам он уже помер, но вокруг его имени кипит бурная деятельность. Вот бабка как раз была соратницей этого сектанта, и посейчас крутится в бизнесе – такая энергичная! Торгует святой водой. А дед её, значит, совсем швах. За дедом надо приглядывать. Там делов-то: помой, накорми, смени подгузник. Ну, повози его по солнышку.

– Хорошо, – сказал Гуревич. – Годится. А сколько платят?

Платили сущие копейки – вот сектанты! Но деваться некуда, заработать нужно было до зарезу. Старший сын Мишка просил велосипед, и у Гуревича сердце кровью обливалось: велосипеды здесь стоили дороже, чем автомобили в Союзе.

И Гуревич взялся.

Впервые в жизни он попал в религиозную семью восточных евреев. Из «востока» он знал только приветствие «Салям алейкум!», сказки «Тысячи и одной ночи» и любимый мюзикл «Али-Баба и сорок разбойников» на музыку Сергея Никитина. Так что перед встречей особо тщательно побрился и велел себе держать ухо востро.

Дом оказался просторный, гулкий и почти пустой, вымытый и выскобленный, как операционная. Скудная, почти тюремная обстановка напомнила Гуревичу папин кабинет в психушке Александро-Невской Лавры: стол, стулья, две койки, две тумбочки. Зато по стенам висели во множестве портреты одного и того же малосимпатичного вислоносого старикана с жидкой бородёнкой. И на кухне почему-то стояли два холодильника. Странно: Гуревич понял, что в доме живут только старик с женой, на черта им два холодильника? А старушенция была и вправду шустрая и жилистая. Зараз поднимала целый поднос, уставленный пузырьками. Видимо, это и была святая вода Бабы Сали.