Внук Персея. Мой дедушка – Истребитель - Генри Лайон Олди

– Жрица учила меня своему ремеслу. Гимны, молитвы; одевание статуи в новый пеплос… До сих пор помню этот пеплос. Желтый, как луковая шелуха. Я был скверным учеником. Жрица злилась. Лупила меня мокрой тряпкой. А потом явилась Афина. Жрица обмочилась со страху при виде богини. А я швырнул в сестру камнем. Сказал, что никогда не буду ее жрецом. И если она попробует меня заставить… Боги, как же она хохотала! «Кем же ты хочешь быть?» – спросила Дева.

– Героем! – хором крикнули мальчишки.

– Угадали, – кивнул Персей. В голосе его сквозила печаль, непонятная детям. – Хорошо, сказала Афина. Папа тоже хочет, чтобы ты был героем. И ударила меня копьем…

– Копьем?! – ахнул стражник.

Он смотрел на собственное копье так, словно был Афиной – и с минуты на минуту собирался атаковать Убийцу Горгоны.

– Тупым концом. Я упал на землю. Было очень больно. Вставай, приказала она. Если не встанешь, быть тебе жрецом. Я встал, и она ударила снова. «Ты должен видеть удар! Не оружие, не врага. Удар!» Так продолжалось день за днем. Она била, я падал. Пока я не понял главное.

– Боги всегда побеждают? – вздохнул стражник.

От дворца лилась музыка. Так хиосское вино, благоухая мастиковой смолой, льется в темноту кратера. «Искусство муз» сильно разбавлялось пьяным гамом. Гнусавому авлосу из тростника и кости вторил струнный рокот лиры. Еле слышно ворковала свирель. Кто-то невпопад грохнул бронзовыми кимвалами. Хохот был ответом дураку. И снова – авлос, лира, свирель.

Дыхание, пальцы, дыхание.

– Нет. Я всегда встаю. На следующий раз я не стал уворачиваться. Едва Афина замахнулась, я кинулся на нее. Я был везде, как дождь. Как Златой Дождь. Можно ли пронзить копьем дождь? Можно ли остаться сухим? С тех пор…

– Она больше не била тебя? Да, дедушка?

– Нет. С тех пор она била меня острым концом копья. Поначалу – сдерживаясь. Дальше – как получится. Когда мой дождь превратился в ливень, а позже – в грозу, пришел Лукавый.

– Он бил тебя жезлом?

– Это я бил его. Копьем, мечом, кулаком. Метал в него дротики. А он исчезал в последний момент. И смеялся надо мной. Проклятье, как он умел смеяться! Каждый звук – клещи, рвущие тебе задницу. Однажды я взбесился. Я забыл, кто он. И швырнул камень не в бога, а в цель. Камень рассек ему щеку. Рана тут же затянулась, и он опять засмеялся. Это был совсем другой смех. Запомни, сказал он. Хватит видеть удар. Учись видеть движение. Чуять его, слышать, впитывать кожей. Отринь саму мысль о промахе. Любую мысль – в Тартар! Рази, как отец молнией – не думая. Через год я дрался сразу с обоими – с Афиной и Лукавым…

Мальчик услышал шорох волн. Ноздри обжег острый аромат моря. Крики чаек, хлопанье парусов; шуршанье гальки под ногами. Холм Лариссы превратился в остров Сериф. Храм сгорбился, утратив большую часть роскоши. Так знатная красавица с годами делается дряхлой старушонкой. Дедово прошлое сгущалось вокруг. Жить в нем было зябко и неуютно.

– Моя мамаша хорошая, – сообщил Тритон густым, насморочным басом. – Хорошая, да. Она меня сроду не била. Даром что богиня…

– Твоя и бить-то, небось, не умеет! – усомнился Амфитрион. – Она ж морская! Это у Посейдона трезубец…

– Ну, притопить могла. Запросто.

– Надо драться своим оружием, – вмешался Персей. – Копьем, трезубцем, водой… Своим! Нельзя брать оружие, которое подкладывает тебе враг. Подбросила судьба? – откажись! Знай, какое оружие – свое…

– Да ну! – возмутился внук. – Любым надо драться!

– Любым?

– Что подвернулось, тем и бей!

– Дай ему копье, – велел Персей стражнику. – Живо!

Амфитрион, недоумевая, принял у парня копье. Тяжелое, длинное не по росту, оно оттягивало руки. Наконечник тускло блестел, отражая диск полной луны.

– Бей! – рявкнул дед. – Бей меня!

Мальчик взял копье наперевес, острием назад. Ткнул в дедушку – медленно, поглядывая на Персея с опаской. Древко остановилось в локте от груди Убийцы Горгоны. Персей не шевельнулся.

– Я сказал: бей!

Мальчик ударил.

– Эй! – завопил стражник. – Сдурел?

Когда Амфитрион замахивался, копье едва не воткнулось парню в живот. Дед обидно захохотал. Зрители на всякий случай попятились.

– Бей!

Можно ли пронзить копьем дождь?

– Еще!

Дождь не бывает пьяным. Даже если из туч хлещет вино.

– Бей!

Копье ожило. Выставило вперед острие наконечника. Хищный лист лавра, выкованный из бронзы, метался в сумерках. Визжал от голода. Искал жертву, забыв, кто – внук, кто – дед. С каждым ударом копье становилось тяжелее. Зевесов перун; Олимп, вытянутый в струну.

– Бей!

Копье полетело в деда. Так бросают палку смеющемуся другу – двумя руками, ухватив поперек. Оружие бросают иначе. Машинально, в изумлении от странности броска, Персей схватил внезапный подарок – и внук, пользуясь мигом передышки, кинулся наутек. С разбегу он прыгнул на здоровяка Тритона – повинуясь не рассудку, а звериному чутью, тирренец подставил ладони, как ступеньку, толкая Амфитриона вперед и вверх, на ближайшую колонну. Обвив ногами «ствол», хватаясь за резьбу капители, мальчик вскарабкался выше. Отчаянный рывок, пальцы цепляются за выступ карниза – и вот он уже на крыше храма. Бегом, на четвереньках, грохоча босыми пятками по плитам мрамора, изъязвленным непогодой, по терракотовой черепице, дальше, на ту сторону…

– Позор! – весело заорал вслед стражник. – Стыдоба!

– Болван, – бросил Убийца Горгоны, и парень захлопнул рот, ничуть не усомнившись, кто здесь болван. – Мой внук усвоил урок. Бегство – тоже оружие. Его ты выбрал сам, а копье тебе предложили. Тот же, кто горланит: «Трус!» – дурак и завтрашний мертвец.

Стихла музыка. Дворец навострил уши.

– Все оружие, созданное для боя – мое. Чем же тогда сражаться со мной?

Трезвый, кусая губы, Персей с вызовом глядел на храм. Казалось, он ждет ответа от статуи Афины. Богиня молчала. Клятва Стиксом цепями сковала могучую воительницу. Вымолви она хоть слово, и судьба могла бы счесть это вмешательством в жизнь смертного брата.

– Здесь, – Персей указал на святилище, – лежит мой дед. Он воевал со мной хитростью. О, старик ловко владел этим оружием! Я проиграл схватку. Хитреца погубил не внук, но дочь…

– Диск? – робко поправил Леохар.

Он был уверен, что Персей оговорился.

– Дочь, – повторил Убийца Горгоны.

И ушел, не оборачиваясь.

– Это не он!

Даная визжала так, что ее слышали титаны в безднах Тартара. На середине пути от тридцати к сорока – для большинства женщин Ахайи это означало старость – мать Персея сохранила девичью красоту. Еще она сохранила девичий вздорный норов, толкавший Данаю в омут истерики по любому поводу. Сейчас повод был не любой, а исключительный – утром Даная вернулась из Аргоса.