Фурии - Кэти Лоуэ

– А именно?

– А именно… – Алекс вздохнула, покачала головой. – Что-то насчет Эмили. Про то, что с ней случилось. Тем, кто это слышал, могло показаться, что он имеет какое-то отношение к ее смерти.

– О господи, – выдохнула Ники.

– Да, вполне тебя понимаю. Мама сказала им, что нужно обратиться в полицию, но… Дальше не знаю. По-моему, до полиции они так и не дошли. По крайней мере, пока.

– А почему?

Алекс пожала плечами.

– Ну как, он ведь декан. Нашей школы. В такого человека без твердых доказательств вины камень не бросишь. То есть я хочу сказать… Представь себе, как поведут себя родители, уж они-то повода не упустят.

Ники важно кивнула. Как-то раз я видела ее мать – женщину с острым, похожим на клюв носом и коротко остриженными волосами. Она припарковала свой «лендровер» у въезда на территорию школы и отказывалась уезжать, пока к ней не вышел декан, чтобы поговорить о статье в школьной газете, где мимоходом упоминалось об одной выпускнице «Элм Холлоу», добившейся некоторого успеха, выступая в находившейся тогда в гастрольной поездке рок-группе. «И вы считаете, что к этому следует стремиться? – пронзительно проскрипела она, и голос ее эхом разнесся по коридору, вырываясь за стены директорского кабинета. – Ну уж нет, это противоречит ценностям данной школы, и конечно же не за то я плачу, чтобы вы поощряли в девушках подобные наклонности. Не за то!»

– Дело в том, – продолжала Алекс, – что он будто бы сказал, что… покончит с собой. Что не заслуживает права жить дальше. И честно говоря, если он действительно имеет какое-то отношение к тому, что произошло с Эмили, я считаю, что это справедливо. Надеюсь, он на самом деле страдал.

Грейс, кажется оправившаяся от растерянности, которая охватила всех нас, вскочила на ноги, подошла к Алекс и обняла ее. Алекс же разрыдалась так театрально, что я почувствовала, как губы мои кривятся в скептической улыбке. Я прижала ладонь ко рту и отвернулась, надеясь продемонстрировать таким образом, насколько потрясена страшным рассказом Алекс.

– Любая, – начала Ники, и модуляции у нее были почти как у политикана, пичкающего публику всякого рода банальностями в погоне за голосами (так и вижу ее тридцать лет спустя в строгом костюме, вцепившуюся ухоженными пальцами в трибуну), – любая на твоем месте почувствовала бы то же самое. Бедняжка.

Алекс не ответила. На мгновение повисла тишина, Ники поочередно, одну за другой, оглядывала нас. Лишь Робин не принимала участия в игре. Она продолжала безучастно смотреть на алтарь, где искусственные цветы негромко шелестели на легком ветру.

– Ну что же, – произнесла наконец Ники, – знай, если тебе захочется поговорить с кем-нибудь, я всегда к твоим услугам.

Алекс с улыбкой повернулась к ней.

– Спасибо, милая. Только… Не говори никому, что я все это тебе рассказала, хорошо?

Милая, подумала я, это еще откуда?

Ники улыбнулась. Эти слова означали молчаливое разрешение Алекс передавать содержание разговора кому угодно, только источник держать в тайне.

– Конечно, подруга. – Она наклонилась и чмокнула Алекс в щеку. Та поморщилась.

Мы снова замолчали и не открывали рта, пока она не исчезла.

– Думаешь, сработает? – спросила Грейс. Невдалеке собралась небольшая группа учителей, тянувшихся к пакетику с ментоловыми пастилками в руках миссис Голдсмит и нервно о чем-то переговаривавшихся.

– Понятия не имею, – негромко откликнулась Алекс. – Скоро увидим.

«Не укладывается в голове, что мы вновь собрались здесь, чтобы оплакать еще одну утрату в нашей школе», – говорил директор, меряя шагами деревянный помост в дальнем конце Большого зала, окруженный с обеих сторон каменными мемориальными досками и надгробиями – вездесущим ликом смерти. Позади проступали контуры алтаря, грозным напоминанием светился на солнце крест. Собрания учеников у нас в школе проходили, как правило, раз неделю, но мы с Робин посещали их редко: в пятницу утром трудно избежать соблазна прогулять их. «И все же, – думала я, глядя на роскошные люстры, выцветшие, обрамленные золотом фрески, оконные витражи из стекла под цвет рубинов, изумрудов и сапфиров, выполненные на исторические сюжеты, – и все же какое это хорошее место, чтобы посидеть да подумать».

Аудитория откликнулась ропотом, начиная с команды по лакроссу и заканчивая остальными собравшимися.

Ники проявила даже большую расторопность, нежели рассчитывала Алекс. В течение буквально нескольких часов в канцелярию директора начали поступать возмущенные письма, сначала от учениц, а уже на следующее утро от родителей. Впрочем, слово свое она сдержала: никто не узнал, откуда идут слухи, просто все им верили. Официально нас собрали для того, чтобы почтить память декана, «разделить общее чувство скорби», но, как все понимали, для директора это была возможность положить конец «истерике», охватившей, как он утверждал, всю школу – таинственные перешептывания в туалетах разносились оттуда все дальше и дальше.

– Но если все говорят одно и то же, – осторожно заметил профессор химии, – не значит ли это, что, возможно…

И ведь действительно говорили. У всех (кроме, естественно, нашей четверки) была своя версия случившегося. Все вспоминали, как он дотронулся до руки или, хуже того, до колена безутешной девушки, рыдавшей за партой в классе; как отпускал комплименты тем, кто считал себя дурнушками; как наставлял их не слушать глупых мальчишечьих слов, уверяя, что в недалеком будущем они встретят мужчину, который поймет и оценит их… Говорилось все это тогда с добрыми намерениями (теперь-то я, конечно, это понимаю), но в холодной атмосфере подозрительности любое добро таило в себе угрозу, благодеяние оборачивалось злом.

Одно то, что все поверили лжи – нашей лжи, – укрепляло Робин в убеждении, будто призванные нами некоторое время назад фурии на нашей стороне.

– Это созвучно их философии, – заявила она. Мы вчетвером прогуливались по двору школы. Лучи весеннего солнца отражались от крыш зданий.

– Тихо! – прошипела Алекс. Я перехватила беглый взгляд, который она бросила на Грейс, в нем сквозило беспокойство. Легкомысленный, беззаботный тон Робин, кажется, поколебал ее обычную уверенность.

У меня тоже были некоторые сомнения по поводу позиции Робин – хотя, признаться, тени фурий все еще будили меня по ночам, по всему телу пробегала сильная дрожь, живот сводило, я ощущала запах гниющей плоти. Порой казалось, что Робин меня провоцирует, подталкивает вслух сказать о том, что мы совершили. Глаза ее время от времени, утрачивая обычный блеск, леденели, и голос звучал глухо, как из-под маски. Возникало ощущение, будто что-то чужое, непонятное распирает ее изнутри.

Но при всех моих сомнениях сама идея была утешительной, а пламенная вера Робин – заразительной. Ибо ужас содеянного нами – мы остановили бьющееся сердце, мы пролили невинную кровь, и это по сей день не дает мне спать спокойно – настолько невообразим, что переместить его в царство фантазии, превратить в сказку значило облегчить бремя, по крайней мере на какой-то срок. «Может, она права», – думала, а вернее, молилась про себя. Я слышала, открывая учебник на странице с портретом Бодри «Шарлотта Корде», как Робин шепчет так, чтобы не услышала стоявшая всего в нескольких футах от нас Аннабел: «Она – одна из нас». Я почувствовала, что заливаюсь краской, и увидела, что Аннабел улыбается: слава богу, не услышала.