Все в твоей голове. Экстремальные испытания возможностей человеческого тела и разума - Скотт Карни

Когда мы добрались до вереницы ям с водой, которые еще называются «лисьи норы», Кинилли сказал, что он уже не чувствует пальцев ног. Каждое препятствие, в которое мы запрыгивали, было наполнено водой по пояс или по грудь, а на противоположном берегу мы подтягивались по покрытой грязью круче. Чаще всего склоны были такими высокими и гладкими, что было сложно найти хоть какое-то углубление или опору, за которые можно было бы ухватиться. Поэтому участники гонки подавали друг другу руки. Получалось нечто вроде конвейера: тебе помогают перелезть через покрытую грязью кручу, ты разворачиваешься и помогаешь тому, кто бежит за тобой. Мы вылезали покрытые толстым слоем грязи и промокшие до нитки. Это еще и единственный отрадный момент на протяжении всей гонки. До меня тут же дошло, что я не просто стараюсь преодолеть собственные рамки, но и все мы здесь некоторым образом пытаемся выбраться из грязи.

В этот момент совместных мучительных усилий я — часть чего-то гораздо большего, чем я сам. Я уже не просто участник состязания, а одна клетка гигантского барахтающегося тела человечества. Эта гонка ломает преграды, разделяющие людей, так что, после того как я подтолкнул карабкающуюся женщину, было вполне нормально, что я принял от нее помощь, когда она оказалась наверху.

Скотт Кинилли остался за ямами. Он, очевидно, наслаждался единением и помог взобраться сотне или более человек. Ему было все равно, что для него гонка, скорее всего, завершится не раньше чем через три часа. Несколько месяцев назад он прошел маршрут под названием World’s Toughest Mudder, пробежав 50 миль и преодолев навевающие ужас препятствия за 24 часа. Ему уже не нужно ничего себе доказывать. Он хочет просто наслаждаться моментом.

После «лисьих нор» препятствия встречаются чаще, из-за чего последние несколько миль гонки гораздо труднее первых. Тут лентами свисают электрические провода под напряжением в 10 000 вольт, от которого скручивает мышцы, и возвышается трехэтажная деревянная конструкция под названием «Голиаф» со свисающими с нее грузовыми сетками. Я подбегаю к подножию этого уродства и поднимаю глаза на брата Эда, Уилла. Он раскрашен белой и черной краской. Он торопит меня. Уилл кричит, что я псих, что не надел футболку. Я с улыбкой парирую:

— Я — гребаный дракон!

Ведь в животе у меня пылает костер.

Я запрыгиваю на сетку и, отталкиваясь ногами, перескакиваю через две веревочные ступеньки. Под весом десяти человек, одновременно взбирающихся на нее, сетка трясется, и когда я уже наверху, слышу позади крик и глухой удар. Кто-то зовет врача. Внизу я вижу женщину — она почти без сознания лежит на земле. Она как-то провалилась через ячейку и, не попав на страховочную сеть, упала на изрытую землю с высоты почти в девять метров.

Сначала она не может даже пошевелиться, но потом с трудом поднимается, бежит дальше и как ни в чем не бывало лезет на вторую грузовую сетку. О травме, которая чуть не закончилась трагедией, говорит лишь длинная прореха, сантиметров 15 длиной, на ее черных лосинах. Я некоторое время бегу наравне, а потом, убедившись, что с ней все в порядке, вырываюсь вперед, к препятствию, которое называется «подводной пещерой». Идея ее создания навеяна туннелями, где солдаты преследовали вьетконговцев. Это тот участок, о котором меня сегодня предупреждал мистер Маус. Здесь от электрошока у одного участника случился сердечный приступ, и он упал лицом вниз в стоячие воды. Потом в местной больнице его откачали. После этого во избежание смертельных случаев мистер Маус отвел воду с этого участка маршрута. Я миную провода и лезу в бетонную трубу. Она слишком узкая, и через нее нельзя пролезть на четвереньках, поэтому я ползу по склизкому туннелю, как червяк, отталкиваясь спиной, в полной темноте. И когда труба резко заворачивает вверх, я вижу круг света.

Я вылезаю с незамеченным доселе почтительным отношением к клаустрофобии. Должно быть, я пробыл в туннеле дольше, чем полагал, потому что Кинилли вылезает следом. Он бежит рядом и говорит, что в перерывах между гонками следующее испытание снится ему в кошмарах. Это — пруд с ледяной водой. Он не меньше полутора метров глубиной. Посередине уложены в виде мостика пять бревен, и участникам гонки приходится подныривать под них. Кинилли уже замерз и при виде моста медлит. Мне пока тепло, я прыгаю в воду и делаю несколько гребков. Температура воды едва ли больше минус одного градуса, но я пока улыбаюсь. Пробежав немало часов на холоде, я еще в приподнятом настроении. Мы подгребаем к бревнам, и Кинилли ныряет первым и громко стонет каждый раз, когда всплывает за воздухом. Джеймс Эпплтон замечает нас и фотографирует. Он снимает наши лица, когда мы выныриваем — мы похожи на зомби.

Когда ныряешь с головой, ощущения совсем иные по сравнению с тем, когда бредешь в воде по шею. Нервы на голове ближе к мозгу, и холодная вода воздействует на тройничный нерв (помните, это тот самый нерв, с помощью которого Кастельяни осуществляет вмешательство в физиологию солдат), а значит, центральная нервная система получает более мощный сигнал о холоде. Вынырнув с другой стороны мостика, Кинилли сжимает виски руками, пытаясь облегчить сильнейшую, обжигающую головную боль. Когда я погружаюсь под воду, то выныриваю рядом с ним, тоже с головной болью. Время, казалось, замедлило свой ход, я теряю равновесие и накреняюсь влево. Я беру себя в руки, а Эпплтон делает ряд снимков. Через 20 минут, одолев колючую проволоку, перепрыгнув через костер и переплыв еще один водоем с ледяной водой, мы с Кинилли трусим к финишу.

Я забыл отметить официальное время прохождения гонки, но кто-то записал его в журнале на линии финиша, заметив номер на заляпанном лоскуте, что я приколол утром к шортам. Чемпионы, вроде Джеймса Эпплтона, проходят маршрут за полтора часа. Я подозреваю, что мое время ближе к 3–3,5 часа. Однако в прошлом году Эпплтон чуть не умер от гипотермии, я же еще в ударе. Я завершил гонку полуголым — грудь у меня вздымается от усталости, но не от холода. В какой-то момент, пока я согреваюсь, я боюсь, что у меня случится вторичное снижение центральной температуры, когда теплая кровь проходит по застывшим конечностям, а сосудистый спазм проходит. Но и через 20 минут, даже когда я возвращаюсь к очагу дома у мистера Мауса, этого не происходит. Я согреваюсь без происшествий — и торжествую.

Маршрут открыт еще несколько часов, люди не торопятся завершить гонку. В это время Эд с Джеймсом просят меня обучить их моему методу. Они говорят, что я — единственный, кто всю гонку улыбался. Возможно, я и не самый быстрый — на самом деле мне до этого далеко, — зато самый довольный.

— Если у меня это хоть немного получится, когда заживет рука, кто знает, что я смогу сделать на следующий год! — говорит Эпплтон.

Следующим утром Скотт Кинилли показывает свой фильм мистеру Маусу и нескольким избранным из числа участников и добровольных помощников. Кинилли внимательно наблюдает за своим наставником, а тот тяжело дышит, глядя, как описано его собственное безумие и то, как у него украли его дело и его состояние. Озвучка еще не завершилась. Звук пока не идеален, а звучащий за кадром голос Кинилли — это хрипловатая запись с айфона. Но когда пошли титры и мистер Маус заулыбался, Кинилли понял, что ему удалось передать дух Tough Guy.