Поздно. Темно. Далеко - Гарри Гордон

— Поймите, Таня, — доказывал он мокрым летом семьдесят шестого, — мне едва хватает ответственности только на себя, а я непритязателен. Я не умею зарабатывать, потом — у меня алименты. И еще дочка в Подольске, ровесница Татули.

Лил дождь, они сидели в беседке в Сокольниках, Карл разрезал апельсин пополам, вынул мякоть и положил на колени, на мокрый плащ. Из кожуры получились две пиалы, и Карл налил в них портвейну «Хирсы», они мягко чокнулись, редкие капли с потолка падали в портвейн, вздымая фонтанчики.

— Видите, вы все можете, — улыбнулась Татьяна.

Они долго были на «вы», даже когда родилась Катя, Татьяна, осердясь, иногда говорила:

— Если вы вывариваете ползунки, какашки, извините, извольте выбрасывать.

Приходя на свидание в мокрый жасмин, Карл иногда предупреждал:

— Завтра мы не увидимся. У меня встреча.

— А мне нельзя с вами?

— Можно, наверное, но не нужно, — мялся Карл. Никакой встречи у него не было, он боялся обязательной ежедневности, обыденности в полете.

— Очень хорошо, — кивала Таня, — я тоже займусь своими делами.

На следующий день Карл звонил:

— В жасмине?

— В жасмине, — улыбался Танин голос.

— В семь?

— В семь.

Был еще неприятный для Карла момент непривычного имущественного свойства: достраивалась Татьянина кооперативная квартира, и невольная роль жениха квартировладелицы терзала его щепетильное сердце.

Катер вмещал человек пятьдесят, в страдные дни увозил и сотню, сейчас было просторно — несколько местных старушек с мешками, загорелый пенсионер в штормовке прижимал к колену саженцы, на палубе громко топали юные туристы.

«Все, считай, дома», — радовалась и беспокоилась Татьяна. Уехала она девятого мая, как они там, — сколько уже? — три недели без нее… Были б здоровы. Кате еще, по малолетству, нравится в деревне, делать ничего не заставляют.

Татьяна улыбнулась, вспомнив закутанную посиневшую Катю, сжимающую удочку ветреным холодным вечером. Вытащила-таки, посрамив папу, крупного окуня, граммов на триста.

Река Медведица здесь, в пяти километрах от устья, была шириной с Волгу, метров семьсот. Черный бор на противоположном высоком берегу. Все бы хорошо, только холодно, когда подует северо-запад. Тихая Медведица вскипает, отвратительно синеет, долбит береговые кочки короткой враждебной волной. Яма, что ли, здесь такая, вроде бы самый юг Калининской области, а смахивает на Архангельскую, и болота вокруг, набитые клюквой, и черника в бору, и брусника. Грибы были в прошлом году, и много, в основном подберезовики и подосиновики, это из благородных, а так — и моховики, и лисички попадаются, и сыроежки само собой. Странно, белых почти нет — два-три, не больше. Оттого это, говорят, что почвы здесь слишком кислые, хвощи да папоротники.

В тридцатые годы, когда построили Иваньковское водохранилище, разлились малые реки Волжского бассейна, и Медведица разлилась, а была она метров сто пятьдесят шириной.

Деревню сдвинули с места, переставили повыше, ниточкой, в одну улицу, а вода до старой деревни не дошла, так и стоят одичавшие яблони, да ямы на месте фундаментов поросли болиголовом.

Теперь на старой деревне Карл рыбу ловит, там ее больше всего, не ушла из деревни прикормленная некогда скотным двором рыба, видимо, чувство родины у нее покрепче…

Что касается чувства родины, то мама ведь дом искала не в этих краях, здесь получилось случайно, а искала она там, где корни, за Коломной, где речка Осетр впадает в Оку.

Берега Оки белейшего песка, в пресловутых есенинских ветреных свеях, заросли орешника, пологие горки и дубравы на них, пронзительные березняки и синие сосны, — все это Татьяна хорошо помнила — и названия лужаек, и окрестных деревень.

Берехино, довольно людная, тогда во всяком случае, деревня, тянулась вдоль Осетра, известной среди рыболовов речки, не раз поминаемой самим Сабанеевым.

Ледниковые валуны и теплые глыбы песчаника стискивали прозрачную воду, она вырывалась, выплескивалась через камни, разбрызгивая сияющую на солнце плотву и красноперку, мощные голавли с трудом стояли против течения, в глубоких омутах мрачно похаживали туда-сюда сытые раздраженные окуни, уткнувшись мордами в каменистое дно, спали по-собачьи налимы.

Одуряющие травы росли по берегам, свистели в лугах перепелки, белые грибы сотнями стояли в перелесках.

Татьянин прапрадедушка был, по деревенским слухам, побочным сыном графа Келлера, чье имение стояло неподалеку. Таня и Шурик, выросши, потешались иногда якобы графским своим происхождением, мама же только сжимала губы при упоминании об этом, видимо, накрепко забыла с тридцатых годов о своей генетической неполноценности.

Савву, барского бастарда, отдали на воспитание в деревню, дали ему фамилию Новиков. Савва вырос здоровым усатым мужиком, от нечего делать переходил по дну Осетр, прихватив под мышки два огромных валуна.

Георгий Авдеевич, внук Саввы, лицо имел породистое, с кинжальным носом, осанка его при небольшом росте была тем не менее величественная, и на деревне, где все «Федьки» да «Васьки», обращались к Георгию Авдеевичу, даже старшие, только по батюшке, здоровались с поклоном. И это уже не предание, Таня сама это помнит. Впрочем, отчего бы не уважать человека по делам его, тем более с такой осанкой и совершенно поседевшего смолоду.

А был дедушка видным рыболовом, даже среди таких капризных, по этим местам, мастаков.

Несколько лет назад на нашумевшей выставке «Сокровищницы Зарайского художественного музея» Татьяна наткнулась на портрет своего дедушки. Сходства было процентов девяносто, вряд ли нынешний мастер работая с натуры, смог бы написать более похоже, причем дедушка был похож не только формально — он пребывал в хорошо знакомом Тане состоянии, когда объявлял жене своей, бабе Шуре, бойкот.

Под портретом стояло: неизвестный художник. Портрет графа Де Бальмена.

Вот тебе и на! Правда, вспомнила Таня, имение Де Бальменов было тоже рядом, может быть, даже на полкилометра ближе, чем Келлеров.

В четырнадцатом году молодого потомка побочного графа призвали в действующую армию. Будучи грамотным, был он определен писарем, воевал в Галиции, быстро освоился и, презентабельно выглядя, выбился в небольшое начальство. С семнадцатого года примкнул к большевикам, вырос политически и профессионально, гонялся за Антоновым по тамбовским лесам, мгновенно поседел, едва не потеряв очаровательную жену свою Шурочку, когда антоновцы, выгнав население на площадь, рубили каждого второго. Шурочка, к счастью, спряталась в погребе.

В двадцатом году Георгий Авдеевич был назначен комиссаром Царицынского порта. Следовало собраться в течение суток. И тогда выступила очаровательная Александра. Она действительно была очаровательна — хрупкая, с тонкой талией и большой грудью, с круглым простодушным веснушчатым личиком.