Не вычеркивай меня из списка… - Дина Ильинична Рубина

Хотела бы я в эти минуты заглянуть в его мечты…

* * *

Утро начинается с того, что, учуяв вялое пробуждение мизинца на вашей левой ноге, некто лохматый и нахрапистый вспрыгивает на постель и доброжелательно, но твёрдо утверждается передними лапами на вашей груди. Вы, конечно, вольны зажмурить глаза, не дышать, не двигаться – словом, прибегнуть ко всем этим дешёвым трюкам… Всё напрасно: пробил час, а именно шесть склянок, когда спать дольше вам просто не позволят – будут лезть мокрым носом в ваше лицо, старательно его облизывая и норовя целовать – тьфу! – прямо в губы.

Можно ещё потянуть время, умиротворяя этого типа почёсыванием брюха; он разваливается рядом, милостиво подставляя телеса для ласк, но как только ваша засыпающая рука вяло откинется, требовательной лапой он призовёт вас к порядку. Так что дешевле уж не тянуть, а сразу выйти на прогулку.

…И вы поднимаетесь и лезете в джинсы, путаясь в штанинах, с трудом разлепляя глаза и не попадая ногой в кроссовки, тем более что один кроссовок (одну кроссовку?) этот негодяй куда-то уволок и яростно треплет, рыча и скалясь в экстазе.

А на улице вообще-то дождь, туман, хмарь и мразь. Ваш ржавый позвоночник отказывается держать спину, ноги деревянные, руки ватные, глаза не открываются… Вы и так старый больной человек, а эта собачья сволочь ещё цинично насмехается, продлевая удовольствие ожидания прогулки. Скачет по комнатам с одной из двух своих меховых блядей в зубах и азартно её мутузит. Уже стоя перед дверью в куртке, вы призывно позвякиваете ошейником и поводком.

– Так ты не идёшь гулять, сволочь собачья, паскудник, проходимец, холера лохматая?! Вот я сама ухожу, всё, до свиданья, я пошла!

Этот трюк безотказен. При щелчке проворачиваемого в замке ключа мой пёс немедленно бросает возлюбленную валяться где попало и мчится ко мне – подставлять шею под ненавистный ошейник.

Он сволакивает меня с четвёртого этажа, и вот уже мы несёмся над обрывом, он – хрипя и натягивая поводок, я – поминая страшную казнь колесованием; несёмся вдоль каких-то кустов и гнущихся под ветром сосен, мимо смотровой площадки, домов, заборов… Мчатся тучи, вьются тучи, дождь припускает уже в полную свою волю, и я ругаюсь вслух и вслух же – благо никого вокруг нет – спрашиваю себя: за что мне это ежеутреннее наказание?

Есть у него постыдная страсть: обожает носки, желательно «второй свежести». Отплясывая вокруг вернувшегося домой отца семейства, ждёт, подстерегает это усталое движение скатывания, стаскивания с ноги носка. Вот оно, охотничье мгновение: хищный бросок! перехват жертвы! С носком в зубах он скрывается под стулом или столом… Начинаются долгие и сложные отношения с добычей. С полчаса, держа между лапами трофей, он молча зловеще выглядывает из-под казачьего чуба. Внимания требует, ревности, зависти, попыток напасть и ограбить. Иногда мы не реагируем на его рокочущие провокации, но чаще – уж больно забавен, бандитка лохматый, – вступаем в навязанные им отношения. И тогда-то он показывает всем кузькину мать! Вот тогда он – имущественник, защитник добычи, корсар, батька атаман!

Хвост при этом ходит ходуном. Он жаждет сразиться.

Тут мы придумываем разные мизансцены. Димка вкрадчиво тянет руку к скомканной добыче… Боря говорит: «Красавчик, угостите носочком!»

На эти наглые притязания он отвечает яростным и даже истеричным отпором.

Но чаще, чем игры, он требует любви. Немедленного её подтверждения. Ласкательные клички, которыми я его называю, зависят от его поведения в тот момент и от моего настроения. Все превосходные степени пущены в ход: собачка моя первостатейная, моя высоконравственная животина, мой грандиозный пёс, невероятная моя псина, легендарный маршал Кондрашук, приснопамятный собачий гражданин, присяжный поверенный Кондратенков… и т. д.

Когда я заговариваю с ним, он склоняет голову набок, наставляет уши и прислушивается: что там она несёт, эта женщина, есть ли хоть ничтожная польза в её ахинее? Разумеется, он понимает всё – интонации, намерения, много разнообразных слов. Сидя в моих объятиях, умеет выждать паузу в потоке нежностей и поощрительно лизнуть меня точно в нос: «продолжай, я слушаю». Когда надоедает сюсюкать, разевает пасть и бесцеремонно, с подвизгиванием зевает: «ну, будет тебе чепуху молоть!»

Ко многим словам относится подозрительно.

Взять, например, богатое слово «собака». Известно, что это такое. Это он сам в разные минуты жизни – тёплые, родственные, счастливые и нежные, например: «Собака, я преклоняюсь перед вашим умом!», или «Позвольте же по-человечески обнять вас, собака!», или, в драматические моменты выяснения отношений: «Ты зачем это сделал, собака подлючая, а?!»

Но у в общем-то родного слова «собака» есть ещё другой, отчуждённый смысл – когда им определяют других. Например: «Нет, туда мы не пойдём, ты же знаешь, там гуляют большие собаки».

Вообще, мне интересно – как он разбирается со всем многообразием своих имён, которых у него много, как у египетского божества. С другой стороны, и у меня две клички: Мама и Дина. И на обе я отзываюсь.

Но есть слова, исполненные могучего сакрального смысла, есть понятия, у которых масса оттенков: «гулять» и «кушать».

Узнаёт он их ещё до произнесения, угадывает по выражению лица, что вот сейчас… вот-вот… мы услышим… Хвост ликует, трепещет, бьётся…

– Ну, что? – строго спрашиваю я, делая вид, что сержусь и ругать сейчас стану нещадно, что ни о какой прогулке и речи быть не может. Но его не обманешь. Страстно, напряжённо он уставился на губы, окаменел, ждёт… А хвост неистовствует.

– Что ж, ты, небось, думаешь, подлец, бесстыжая твоя рожа, что вот я сейчас всё брошу… – грозно выкатив глаза, рычу я, но хвост бьётся, бьётся, глаза горят… – и выйду с тобой… ГУ?!. ГУ?!. (чудовищное напряжение, нос трепещет) Гу-у-у?!. (хвост – пропеллер) ГУ-ЛЯ-А-АТЬ?!

Ох, какой прыжок, какое пружинное глубинное ликование, с каким бешеным восторгом он хватает любую подвернувшуюся вещь – чью-то тапочку, туфлю, носок – и мчится по квартире с напором, достойным мустанга в прерии.

* * *

Когда неподалёку какая-нибудь сучка начинает течь, Кондрат безумеет, рвётся прочь, пытается расшибить дверь, стонет; коварно затаившись, ждёт у дверей, валяясь якобы без всяких намерений. Но стоит входящему или выходящему зазеваться в дверях, пёс, угрём обвивая ноги, прыскает вниз по лестнице, и… ищи-свищи героя-любовника! Можно, конечно, броситься за ним, взывая к его совести и чести. Можно даже исторгнуть из груди сдавленный вопль; он, пожалуй, притормозит на лестничной клетке, оглянется на тебя с отчуждённым видом, и морда при этом имеет выражение: «С каких это пор мы с вами на «ты»?»… и