Смеющаяся вопреки. Жизнь и творчество Тэффи - Эдит Хейбер

вымышленным миром, который открылся ей в «прочтенной и десятки раз перечтенной» любимой книге – «Детстве, отрочестве и юности» Л. Н. Толстого [Фидлер 1911: 204]:

Володя, Николенька, Любочка – все они живут вместе со мною, все они так похожи на меня, на моих сестер и братьев. И дом их в Москве у бабушки – это наш московский дом. <…> Наталья Саввишна – я ее тоже хорошо знаю – это наша старуха Авдотья Матвеевна, бывшая бабушкина крепостная. У нее тоже сундук с наклеенными на крышке картинками. <…> И даже бабушка, смотрящая вопросительно строгими глазами из-под рюша своего чепца, и флакон с одеколоном на столике у ее кресла, – это все такое же, все родное. <…> «Детство и отрочество» вошло в мое детство и отрочество и слилось с ним органически, точно я не читала, а просто прожила его[27].

В детстве Надя «читала очень много», и в ее московских воспоминаниях также фигурирует еще один любимый автор, Пушкин [Фидлер 1911: 204]. Когда в шесть лет она заболела корью, ей подарили книгу, на которой золотыми буквами было напечатано его имя. Оказалось, что это коробка шоколадных конфет, к которым прилагалось несколько стихотворений Пушкина. Едва съев конфету, Надя прочитала одно из стихотворений, «Птичка», и хотя она не поняла его содержания, слова заворожили ее и она всё повторяла и повторяла их, пока не выучила стихотворение наизусть. Позднее, играя на прогулке у памятника Пушкину, она посмотрела прямо в глаза статуе и прошептала: «Птичка! Стихотворение поэта Пушкина. Ваше стихотворение». После чего продекламировала его[28].

В произведениях Тэффи содержится очень мало сведений о ее родителях, а те взрослые, с которыми в основном общались дети, были прислугой. В раннем детстве основная забота о них лежала на старой няне, которая по русскому обычаю приобщала своих подопечных к мудрости (или предрассудкам) простого народа и богатству народного языка. Немного позднее, в возрасте «лет пяти», на смену нянюшке приходила бонна (воспитательница при маленьких детях) Эльвира Карловна, которая «обучала азбуке и начаткам Закона Божия», а когда дети становились постарше, их поручали заботам настоящей гувернантки, как правило, француженки [Тэффи 1997–2000, 2: 223] («Домовой»)[29].

С наступлением весны Варвара Лохвицкая увозила детей со всем штатом слуг, гувернанток и домашних учителей из Москвы в свое поместье на Волыни. В рассказах Тэффи описывается идиллическая сельская жизнь, столь знакомая по классической русской литературе. Старшие дети, уже подростки, целиком отдавались характерным для высших слоев общества развлечениям – «пикникам, катаньям верхом, играм, танцам» – и относились к маленьким Наде и Лене как к досадным помехам, которых приходилось отсылать прочь «на самом интересном месте» [Тэффи 1997–2000, 2: 272–273] («Русалка»)[30].

Маленькие девочки находили компанию в обществе слуг и других местных жителей Волыни. Эта провинция, ныне являющаяся частью Западной Украины, была весьма экзотическим местом даже для русских. Граничившая с востоком Польши (тогда входившей в состав Российской империи) и Галиции (принадлежавшей Австро-Венгерской империи), она имела смешанное население, состоявшее из украинцев, русских, поляков, немцев и евреев[31]. Соседи-помещики, сплошь поляки, обычно «держались особняком», но дети много общались с представителями более скромных слоев местного общества и впитывали распространенные среди них народные поверья [Тэффи 1997–2000, 2: 236] («Лешачиха»)[32]. Важную роль в знакомстве их с местными легендами сыграла девочка, в рассказах именуемая Лизой, дочь местного священника, которая приходила учиться и играть с Надей и Леной [Тэффи 1997–2000, 3: 235–239] («Лиза»)[33]. Вдохновенная врушка, Лиза рассказывала доверчивым девочкам Лохвицким о своих встречах с дьяволом и другими чудесными существами. Подобные народные поверья произвели глубокое впечатление на Тэффи, и впоследствии она использовала их в качестве сюжетов для некоторых из своих лучших историй.

В 1884 году, после смерти А. В., семья покинула Москву и вернулась в Санкт-Петербург. К этому времени любимым произведением Толстого у Нади стало не «Детство», но «Война и мир», а когда ей было 13 лет, она, потрясенная смертью героя, князя Андрея, даже посетила Толстого, чтобы убедить его изменить окончание романа. Впрочем, ей не хватило смелости, и она отважилась только на то, чтобы попросить великого писателя об автографе[34]. Это произошло вскоре после того, как Надя поступила в петербургскую Литейную гимназию – женскую классическую среднюю школу, которую она окончила в 1890 году[35]. Краткое воспоминание о ней в школьные годы сохранилось в письме, полученном Тэффи в 1929 году от неустановленного лица: «…вспомнил ученицу Литейной гимназии Надю Лохвицкую… так живо, что… мог бы написать на память Ваш портрет… с распущенными волосами, с приподнятой сбоку шляпой, и может быть, сумел бы даже передать Ваше веселое остроумие»[36].

В отличие от женских институтов, в которых получали образование старшие сестры Тэффи, в гимназии обучали по строгой академической программе, преподавая ученицам не только светские манеры и домоводство (в чем заключалась первостепенная задача институтов), но и такие сложные академические предметы, как математику, естествознание и общественные науки[37]. В одном из фельетонов Тэффи говорится, что некая престарелая родственница была в ужасе от подобной учебной программы: «Теперь очень небрежно относятся к воспитанию молодых девиц. Теперь все внимание обращено на образование. Хотят сделать из них ученых женщин. Хотя они сами не могут не понимать, что для девушки из хорошего общества грация гораздо важнее алгебры»[38].

Чтобы успокоить старушку, рассказчица уверяет ее, что алгебру она вовсе не любит, и нет сомнений в том, что она недалека от истины, поскольку дарования сестер Лохвицких были литературными, а не научными. Вероятно, остается только удивляться, что дочери столь прогрессивного отца и племянницы общественной деятельницы Софьи Давыдовой не пополнили ряды юных российских идеалисток, которые во второй половине XIX столетия изучали науки и посвящали себя таким полезным занятиям, как медицина или педагогика. Возможно, одно из объяснений кроется в том, что они формировались как личности в годы репрессивного правления Александра III, когда страну охватил социальный и культурный застой. По воспоминаниям одной из современниц, в эту «эпоху тупой, глухой реакции» «лучший сорт девушек… кинулся так или иначе в искусство… женщине, жаждавшей свободы и самостоятельности, оставалась одна дорога: В искусство!» [Щепкина-Куперник 1928: 151, 152][39]. К таким девушкам относились и сестры Лохвицкие.

Этот период был также отмечен протестом против утилитаризма и тенденциозности, столь явно доминировавших в русском искусстве на протяжении предшествовавших десятилетий[40]. Поэты отходили от гражданской тематики и возрождали понятие «чистого искусства», а молодые прозаики