Черно-белая весна - Дмитрий Иванович Филимонов

пива

и, взволнованный ларьком,

дернул было за пивком,

но сказала мама папе,

что от папы чем-то пахнет.

Папа маму щелкнул в лоб,

мама рухнула в сугроб.

Папа маме подал руку,

мама встала и — ни звука.

Я хихикнул, мне — пинка.

Папа сбегал до ларька.

Наконец, в универсаме

мы локтями и задами

потрудились будь здоров!

Спорт — основа из основ.

Нахватали, накупили,

еле сумки дотащили.

Телевизор завели.

Ели. Пили. Спать легли.

Метаморфозы

Земля большая!

Больше, чем диван,

но спящим на диване все равно…

Изобретатель сделал чемодан,

не помню точно, в коем веке, но

по некоторым сведеньям — давно.

Туризм!

Турист, а также интурист

в круиз без чемодана ни ногой.

Ах, чемодан, ты, как икра, зернист!

В такси и самолете, под рукой,

ты, как живот Гаргантюа, тугой.

В тебе роман, рубашка, пастила

и всякого добра невпроворот.

Эпоха чемоданная пришла.

В ЮНЕСКО, говорят, не первый год

О Годе чемодана спор идет.

Но спящим на диване все равно.

К чему волненья, если есть диван?

Окно зашторить! Дверь задраить! Но

и под диваном жирный, как баран,

пасется в поле пыли чемодан.

Он в сердце обладателя проник.

Диван трещит. Года идут. И вот

природу поражает нервный тик,

природе перекашивает рот—

беременный баран дает приплод.

Есть у вещей особенная прыть,

чем больше их, тем больше в них нужда.

И чемодан имеет право быть,

а также два, и третий не беда,

и пять не худо, было бы куда…

История явила цифру шесть.

Седьмой не поместился под диван

и, на диван сумев нахально влезть,

впоследствии пижаму надевал

и спал под шелухою одеял.

Яичница с утра. В обед борщи.

На ужин телевизор с колбасой.

И на дом приходящие врачи

не видели, как странен был больной.

А ночью он, простите, спал с женой.

Откормленная мирная жена

проигрывала годы в телефон.

Подмены не заметила она.

К тому же муж, оставшись без кальсон,

был чемоданом вниз переведен.

Земля большая!

Я не морщу лоб.

И верю — сон меня не посетит,

где, астрономом глядя в телескоп,

я изучаю ткань, которой крыт

большой прямоугольный сателлит.

Легенда о Мельпомене

(Подражание древним)

В незапамятные годы

жили разные народы,

умножали пять на пять,

получали двадцать пять.

Никого не обижали.

Развлеченья обожали.

И считали: лучший стиль—

это легкий водевиль.

Водевили, между прочим,

исполняла лучше прочих

Мельпомена, Зевса дочь.

День за днем, за ночью ночь

танцевала Мельпомена,

пела песни вдохновенно,

неподдельной красотой

восхищая люд простой.

Но, увы, однажды летом

деву свел с искусствоведом

некий бог, веселья враг.

Словом, дело было так:

Мельпомена по июлю

пляшет в платьице из тюля,

ножкой стройной ножку бьет,

о любви куплет поет,

и лукавит, и смеется.

Черным ливнем волос льется

по плечам, скользит на чуть

обнажившуюся грудь,

но она не замечает,

и кружится, и взлетает,

и над сценою летит.

«Браво! Браво!» — зал вопит.

Зал приветствует искусство.

От оваций меркнет люстра.

Зал пустеет. Гасят свет.

В этот миг искусствовед,

появившись из-за сцены,

на пути у Мельпомены

вырастает, как стена:

«Наконец-то ты одна…»

Побледнела Мельпомена—

Так ужасна эта сцена—

На лице ее испуг,

Как же все случилось вдруг?!

На щеках играет пламя.

Мельпомена хочет к маме.

Прикрывает ручкой грудь.

Норовит за дверь шмыгнуть.

Ах да ох… Не тут-то было!

Ключик щелк! И все поплыло,

зарябило… нет пути…

Шепчет: «Папочка, прости…

Ой, не надо, ой, не лезьте,

не лишайте деву чести…»

Но в ответ искусствовед

шепелявит: «Ну уж, нет…»

Он по этой части мастер!

По листу скрипит фломастер,

в небольшой научный труд

строчки резвые бегут.

Три, четыре крепких слова—

все! — рецензия готова:

«…безыдейна и глупа,

наготою до пупа

кружит головы поэтам.

Остановимся на этом.

Суть ясна. Искусства нет»,—

Завершил искусствовед.

Он в карман фломастер прячет.

Мельпомена горько плачет.

Юность — в прошлом. Честь — в былом.

Кончен бал. В душе надлом…

С этих пор она не пляшет,

не поет, грустит и вяжет,

бродит с пасмурным лицом;

и, трагическим концом

завершая представленье,

мстит нам дева за паденье,

метит горечью судьбы

обывательские лбы.

Там…

(Фантастическая миниатюра)

Брусок металла — из гранита

торчащий — почками набух.

Из оцинкованного сита

лил дождь на глянцевый лопух.

Лопух, как будто натуральный,

ногою высверлив асфальт,

торчал на площади центральной

под лампой в много тысяч ватт.

И не один сопливый кибер

его пинцетиком хватал.

Не одного папаша выдрал

за размагниченный металл.

Лопух оградой окружили.

Весь мир дивился. А лопух

раскачивался на пружине,

как выпивший моряк на двух.

Центростремительная мода

на микросхемы