Петр Чайковский и Надежда фон Мекк - Анри Труайя

Дойдя до этой решающей фразы, Надежда чувствует себя раздираемой негодованием, горечью и стыдом. Она чувствует себя одновременно и обманутой человеком, которого считала целиком в своей власти, и растроганной этой наивностью и этой уязвимостью, очень мужской, перед вздохами какой-то дуры. Собравшись с духом, она снова принимается за чтение, уже с большей снисходительностью, но еще не смирившись с непоправимым. «Не могу передать Вам словами те ужасные чувства, через которые я прошел первые дни после этого вечера. Оно и понятно. Дожив до тридцати семи лет с врожденною антипатиею к браку, быть вовлеченным силою обстоятельств в положение жениха, притом нимало не увлеченного своей невестой, – очень тяжело. Нужно изменить весь строй жизни, нужно стараться о благополучии и спокойствии связанного с твоей судьбой другого человека, – все это для закаленного эгоизмом холостяка не очень-то легко. Чтобы одуматься, привыкнуть спокойно взирать на свое будущее, я решился не изменять своего первоначального плана и все-таки отправиться на месяц в деревню. Так я и сделал. Тихое деревенское житье в кругу очень милых людей и среди восхитительной природы подействовало на меня очень благотворно. Я решил, что судьбы своей не избежать и что в моем столкновении с этой девушкой есть что-то роковое. Притом же я по опыту знаю, что в жизни очень часто то, что страшит и ужасает, иногда оказывается благотворным и, наоборот, приходится разочаровываться в том, к чему стремился с надеждой на блаженство и благополучие. Пусть будет, что будет. Теперь скажу Вам несколько слов о моей будущей супруге».

Прочитав это обещание, Надежда настораживается. Вот она лицом к лицу со своей «соперницей». С каждым словом силуэт незнакомки вырисовывается все четче. «Зовут ее Антонина Ивановна Милюкова. Ей двадцать восемь лет. Она довольно красива. Репутация ее безупречна. Жила она из любви к самостоятельности и независимости своим трудом, хотя имеет очень любящую мать. Она совершенно бедна, образованна (она воспитывалась в Елизаветинском институте), по-видимому, очень добра и способна безвозвратно привязываться. На днях произойдет мое бракосочетание с ней. Что дальше будет, я не знаю. Но лечиться вряд ли придется. Нужно будет хлопотать об устройстве нашего жилья».

Выбитая из колеи обрушившейся на нее лавиной тягостных известий, оставшиеся строки Надежда пробегает в легком оцепенении. В них Чайковский снова пишет о своей опере «Евгений Онегин», о гении Пушкина, которого он защищает ото всех нападок Надежды, о заказанной ею симфонии и о своей бесконечной признательности за ее многочисленные щедроты. К счастью, последняя страница искупает бесчисленные оскорбления, щедро рассыпанные по первым страницам. «Как я был бы рад доказать Вам когда-нибудь не словами, а делом всю силу моей благодарности и моей искренней любви к Вам! К сожалению, я имею для этого только один путь: мой музыкальный труд». Полная подозрительности, Надежда говорит себе, что Чайковский просто-напросто пытается подсластить горький пирог, которым только что угостил ее, чтобы она поменьше хмурилась, глотая. Она почти ненавидит его за эти запоздалые признания в любви и преданности. Но вот он уже возвращается к главному предмету своих забот, со всей откровенностью: «Засим прощайте, мой дорогой, добрый и милый друг! Пожелайте мне не падать духом ввиду той перемены в жизни, которая предстоит мне. [...] Если я женюсь без любви, то это потому, что обстоятельства сложились так, что иначе поступить я не мог. [...] Раз поощривши ее любовь ответами и посещением, я должен был поступить так, как поступил. Во всяком случае, повторяю, моя совесть чиста: я не лгал и не обманывал ее. Я сказал ей, чего она может от меня ожидать и на что не должна рассчитывать. Прошу Вас никому не сообщать о тех обстоятельствах, которые привели меня к женитьбе. Этого, кроме Вас, никто не знает».

Не зная больше, в кого верить и в чем искать спасения после столь сокрушительного разочарования, Надежда проводит ночь в терзаниях и негодовании, пока не приходит к мысли, что никакая человеческая любовь не вечна и что Чайковский все равно вернется к ней, не потому, что она его содержит, и не потому, что любит, а потому что он любит музыку, а она, Надежда, в его глазах музыка с женским лицом. К тому же по какому праву стала бы она винить его в предательстве? Жена она ему, сестра, мать, чтобы оскорбиться его поведением? Самое большее, в качестве любителя музыки, она могла бы пожаловаться ему на фальшивую ноту в исполнении отрывка. Но, по размышлении, эта легкая критика кажется ей слишком уж пропитанной остатками разочарования, которое ей хотелось бы подавить гордостью. Хотя она скорее суеверна, чем религиозна, именно христианское решение принимает она, дабы лучше сохранить будущее своих отношений с этим безумцем Чайковским. Отпустив срок на венчание, которое прошло 6 июля 1877 года в церкви Святого Георгия Победоносца, в Москве, она пишет Чайковскому 19 июля с ангельской безмятежностью: «Получив Ваше письмо, я, как всегда, обрадовалась ему несказанно, но, когда стала читать, у меня сжалось сердце тоскою и беспокойством за Вас, мой милый, славный друг. Зачем же Вы так печальны, так встревожены? Ведь такому-то горю пособить легко, и расстраивать себя не стоит: поезжайте лечиться, пользоваться природой, спокойствием, счастьем и иногда вспомните обо мне... Будьте веселы и счастливы. Не забывайте всею душою любящую Вас Н. фон Мекк».

Без сомнения, он опасался, что, узнав о его женитьбе, баронесса порвет с ним всякие отношения и это лишит его в результате главного источника доходов, поскольку он рассыпается в благодарностях за понимание, проявленное ею, и заверяет ее: «Еще несколько дней, и, клянусь Вам, я бы с ума сошел». Вскоре ему предстоит отбыть со своей женой и ее матерью на лето в домик, который у его тещи имеется в окрестностях Москвы. Но пусть Надежда будет спокойна. Все эти дни он будет думать о ней и обязательно опишет ей во всех подробностях свой первый опыт семейной жизни. Так, сама того не желая, Надежда оказывается невидимым свидетелем семейных разногласий новоиспеченной четы. Неужели Чайковский, которого она всегда возносила выше всех смертных, тоже окажется заурядным любителем молодого тела? Неужели музыки недостаточно, чтобы оградить его от гнусностей, свойственных его полу? Он, которого она считала особенным, неужели он окажется не лучше, чем остальные? Долго терзаться вопросами ей не пришлось – 28 июля 1877-го он присылает ей из Киева длинное послание, полное отчаяния: «Надежда Филаретовна! Вот краткая история всего прожитого мной с 6 июля, т. е. со дня моей свадьбы. Я уже писал Вам, что женился не по влечению сердца, а по какому-то непостижимому для меня сцеплению обстоятельств. [...] Как только церемония совершилась, как только я очутился наедине со своей женой, с сознанием, что теперь наша судьба – жить неразлучно друг с другом, я вдруг почувствовал, что не только она не внушает мне даже простого дружеского чувства, но что она мне ненавистна в полнейшем значении этого слова. Мне показалось, что я, или, по крайней мере, лучшая, даже единственно хорошая часть моего „я“, т. е. музыкальность, погибла безвозвратно. Дальнейшая участь моя представлялась мне каким-то жалким прозябанием и самой несносной, тяжелой комедией».

Читая об этом физическом и духовном отвращении к существу, которому вздумалось из чистого тщеславия забрать себе великого человека, Надежда фон Мекк упивается отмщением. Самозванка, думает она, обличена и почти свергнута. Чего она так боялась, появления в жизни Чайковского «настоящей женщины» и растворения его гения в новом для него счастье семейной жизни, все это в конце концов оказалось не более чем ночным кошмаром. Она-то боялась, что окажется без места в игре в стулья, а вот, однако же, это той, другой, некуда пристроить свой прелестный зад. Надежда почти хохотала. Но как Чайковский перенесет шок этого неизбежного разочарования! Читая следующие строки, Надежда начинает проникаться страхом перед глубиной описываемого им горя. «Моя жена передо мной ничем не виновата: она не напрашивалась на брачные узы. Следовательно, дать ей почувствовать, что я не люблю ее, что смотрю на нее как на несносную помеху, было бы жестоко и низко. Остается притворяться. Но притворяться целую жизнь – величайшая из мук. Уж где тут думать о работе. Я впал в глубокое отчаяние, тем более ужасное, что никого не было, кто мог бы поддержать и обнадежить меня. Стал страстно, жадно желать смерти. Но я имею слабость (если это можно назвать слабостью) любить жизнь, любить свое дело, любить свои будущие успехи. Наконец, я еще не сказал всего того, что могу и хочу сказать, прежде чем наступит пора переселиться в вечность».