Дело было в Зубовке - Андрей Ланиус

лужу невозможно осушить ни засыпкой, ни откачиванием воды. Понятно и то, почему даже в засуху уровень воды в ней остается неизменным. Но такую лужу можно ликвидировать, дав подземной воде выход на поверхность в другом месте. Очевидно, что когда строили миргородский вокзал, но при земляных работах нарушили некий баланс, и “блуждающая” лужа нашла для себя новое ложе. Почти на целый век!

А затем, в 60-х годах прошлого столетия, дорожники выполнили водоотвод в сторону проходящего неподалеку шляха на Великие Сорочинцы, вдоль которого тянутся неглубокие яры и балки. В один из этих яров, надо полагать, и переместилась знаменитая “миргородская лужа”. Но ее история, уверен, еще не закончена. В любой момент, в силу непредвиденного внешнего воздействия, лужа может вынырнуть в любой точке города, в том числе и на том самом месте, где она находилась во времена Гоголя. Как известно, камень и асфальт для воды — не препятствие…

Между прочим, идея о придании “миргородской луже” статуса литературного памятника оказалась пророческой.

Сейчас знаменитую лужу воссоздают для колорита на возрожденной Сорочинской ярмарке — в поселке Великие Сорочинцы — на родине Гоголя. Оказалось, однако, что грунтовые воды не обладают здесь нужными свойствами. Поэтому уровень воды в рукотворной луже будет поддерживаться неизменным при помощи специальных датчиков, установленных в русле питающего канала.

Вряд ли в мира отыщется вторая лужа со столь необычной судьбой

Страж кладбища

Осенью 2013 года петербуржец Александр Саксонов совершил поездку в Украину, навестив своих многочисленных родственников, у отдельных из которых он не бывал уже много лет, а сказать точнее — десятилетий. Погостил он, в частности, и у своей родни по отцовской линии в большом старинном селе З., расположенном в Полтавской области, неподалеку от знаменитого Миргорода. И вот там-то с ним приключилась загадочная история, отсчет которой начался, собственно говоря, еще в его детстве.

Впрочем, предоставим слово самому путешественнику.

— В пору беззаботного школьного детства я практически ежегодно проводил в З. летние каникулы. Приезжал в это живописное, “гоголевское” село, словно на курорт. Еще здравствовали мои дед и бабка, а дядя Ваня — младший брат моего отца — был цветущим, полным сил колхозником, уважаемым комбайнером, главой дружной семьи. Его старший сынишка, мой двоюродный брат Мыкола — бойкий, непоседливый, бесшабашный хлопец, был младше меня всего на два года и охотно участвовал во всех тех забавах и шалостях, которые я затевал на правах гостя.

Мне прощалось всё. Вообще, вся сельская родня относилась ко мне, горожанину, да еще из далекой северной столицы, как к изнеженному, замордованному стесненным бытом существу, требовавшему усиленного питания и доброго, ласкового слова. В свою очередь, я интересовался особенностями уклада местной жизни, в которой в тот далекий уже период сохранялось еще немало патриархального, словно перекочевавшего из гоголевских времен. На все свои вопросы я всегда получал подробные, исчерпывающие ответы.

Была лишь одна тема, окруженная неким табу. И об этом следует рассказать детальнее.

— Двор деда находился на околице села. Этот дальний угол опоясывала пыльная проселочная дорога, сразу же за которой тянулось старинное сельское кладбище, занимавшее довольно значительный клин. Надо сказать, что в этих краях рядом с могилами принято было высаживать фруктовые деревья — вишню, сливу, абрикос, называемый здесь жерделем… Поэтому со стороны кладбище напоминало пышный фруктовый сад. Ветви деревьев были буквально усыпаны сочными плодами, которые никогда не срывала человеческая рука. Одни только птицы склевывали этот урожай.

Кладбище было обнесено невысокой деревянной оградой, чтобы туда не забредали козы и гуси, как объяснил мне Мыкола. В ограде имелось несколько калиток, одна из которых находилась буквально напротив ворот нашего двора. От этой калитки через кладбище вела узенькая тропинка, выводившая на широкое пшеничное поле, затем пересекавшая единственное в сельской черте гравийное шоссе и сбегавшая по пологому откосу к речке, куда мы ежедневно ходили купаться.

Всякий раз, проходя через кладбище, я невольно отмечал особую тягучую тишину, которая царила здесь за каждым кустиком, и как бы побуждала нас быстрее покинуть эту заповедную территорию, унести прочь свои праздные мысли. Деревья и высокий кустарник разрослись тут настолько пышно, что их кроны буквально сливались в некий сплошной зеленый полог, создававший даже в самый неистовый зной густую, почти непроницаемую тень. Сочная трава, стелившаяся повсюду, напоминала мягкий изумрудный ковер.

Я обратил внимание, что мой Мыкола, который обычно трещал как сорока, не закрывая рот ни на минуту, вдруг замолкал, едва ступив на кладбище, и начинал говорить лишь тогда, когда мы оказывались по другую сторону этого царства мертвых — на широком, обычно уже скошенном поле, обрамленном зелеными стенами тополей. Но поначалу я не придавал этому обстоятельству никакого значения.

В ту пору в З. не было не то что телевидения, но и электричества. Сельчане пользовались керосиновыми лампами, а некоторые даже свечками и лучинами. Впрочем, свет в окнах хат под соломенными, а реже черепичными крышами горел по вечерам недолго. Всё село укладывалось на ночлег, по городским меркам, в “детское” время. Зато и поднимался народ с петухами, еще затемно, тут же принимаясь хлопотать по хозяйству.

Довольно быстро я тоже приспособился к этому распорядку. Причем, спал всю ночь как убитый, чему, полагаю, способствовал удивительно чистый, какой-то медовый воздух этой благодатной местности.

— Но вот однажды среди ночи я проснулся и вышел во двор. Над спящим селом висели крупные звезды (как острили местные шутники: по полкило каждая), но на земле не виднелось ни огонечка. Летняя ночь окутывала всё вокруг. Стояла звенящая тишина, даже лая собак не слышалось. Казалось, всё живое в природе отдыхает, набираясь сил перед завтрашним днем. Сад и огород тонули в непроницаемом мраке. Такая же темнота окутывала и кладбище.

Не знаю почему, но я — почти на ощупь — добрался до внешнего тына и остановился у него, всматриваясь в непроницаемую глубину кладбища. Мрак был чернильным, но я продолжал стоять и вглядываться в него, словно ожидая чего-то. И, представьте себе, дождался.

Сначала до меня донесся некий шепот. Оттуда, из-за дороги. Причем, создавалось впечатление, будто некто бесплотный нашептывает мне что-то прямо в ухо.

А затем я увидел прыгающие огоньки. Где-то в глубине кладбища, прямо в центре того места, где должна была подниматься дальняя стена тополей, вспыхнули вдруг яркие огоньки, которые перемещались, прыгая при этом то вверх, то вниз. Интенсивность свечения тоже менялась. Огонек то превращался в крохотную светящуюся точку, то вдруг