Моление о Мирелле - Эушен Шульгин

— Скучно, говоришь? Да. Конечно, это не особенно интригует. Дай-ка взгляну еще разок. Сейчас мы чуть-чуть подправим. Я диктую, ты пишешь, заодно и диктант проверим — дай-ка подумать: высоченная крепость Рокко Росс (Рокко с двумя «к») в осаде пьемонтских войск. Несколько раз пытались они взять стены штурмом. Но всякий раз защитники отражали их атаки. Длинными шестами (это называется шестами во множественном числе) шестами (Фредерик, необязательно зачеркивать все слово из-за такой ошибки). Итак: длинными шестами отталкивали они вражеские лестницы, из больших чанов лили на головы осаждающих кипящее масло и, с трудом подтащив к краю, сталкивали вниз огромные каменья. Тогда решено было взять город измором. И когда за крепостными стенами начался голодный мор, рыцари…

— Армандо и Брюно!

— Именно. Армандо и Брюно приняли решение, что необходим подкоп…

Я писал, от усердия карябая ногтями лист, а перо ручки скрипело отвратительно, прямо мурашки по спине, и разбрызгивало вокруг себя кляксы.

«а) Сколько дней трудились солдаты Армандо; б) как долго старались бойцы Брюно; в) сколько защитников погибло от голода, когда земляные работы уже велись; г) сколько погибло при обороне; д) сколько катапульт было задействовано; е) сколько стрел, луков, мечей, алебард, арбалетов, пик, ножей и т. д.; ж) скольких унесла чума; з) сколько дезертиров превратилось в разбойников с большой дороги? и) сколько бочонков вина потребовалось для поддержания боевого духа? к) сколько дукатов кондотьер Малатеста выиграл у кавалера Белладонна в кости? л), м), н), о)? Все записал?»

— Да, папа.

Мы захохотали, громче всех отец. Передохнув, пошли дальше.

— Товарный поезд отправился… Понятно. Ты пишешь? Поехали. Вождь апачей Раскаты Грома и его воины ждут в засаде дилижанс из Додж-сити…

После отцовских «небольших поправок» мои задачки наводнили индейцы, рыцари, циклопы, легионеры, викинги и циркачи. Геракл совершал свои подвиги, Одиссей обводил вокруг пальца троянцев, Фридрих Барбаросса вновь пускался вплавь через Иордан в своем сверкающем облачении, «а) Как далеко он добрался бы, если бы плыл против течения…»

Папа ушел. Немного погодя я увидел в окно, как он спешит из пансионата, направляясь в какой-нибудь музей, церковь или еще одну пыльную библиотеку, чтобы делать свои бесконечные выписки. А когда вернется домой, то, как всегда, строго-настрого запретит мешать себе, пока он не перетасует нужным образом беспрерывно растущие кучи бумажек и книжек, вырезок и снимков, обложек и альбомов. Иногда мне позволялось сидеть рядом — ни звука! — пока он перекладывал с места на место страницы, резал, клеил и писал. Я любил сидеть так не потому, что в этом было что-нибудь интересное, а из-за того, что, работая, отец пел с закрытым ртом. Звук шел откуда-то из глубины гортани. То более, то менее мощный, он не прерывался, пока отца не тревожили.

Отец обернулся и помахал мне. В свободном плаще он казался еще мощнее. Шляпа стояла на его вьющихся волосах торчком. Ничуть не строгий.

Дождь перестал. Ветер стих. Я разделался с легионерами, ландскнехтами и канатоходцами. И на этот раз мне удалось сделать уроки, теперь я мог закрыть дверь в мою комнату с обратной стороны.

Наверху широкой лестницы, ведущей в холл, день топтался на месте, пустой, бесконечный, заполненный лишь неясными вопросами, непонятными угрозами, тонкими, раздражающими уколами ожидания. На пятачке перед парадным входом катался на велосипеде Рикардо. Он как заведенный крутился вокруг бассейна с золотыми рыбками, еле-еле прокручивая неисправные педали. Я остановился в дверях и стал на него смотреть. Рикардо как будто бы не заметил меня, хотя я точно знал, что он меня ждал. Не хило, он знал и где я живу, и когда выйду. Сделав еще пару кругов, Рикардо, свистнув, вырулил на главную аллею и с гортанным птичьим клекотом исчез из виду. Что это, издевательство или предостережение?

На последнем третьем этаже были очень низкие потолки. Полы не мраморные, а из туфа, частая сетка мелких окошек отпечатывалась солнцем на противоположной стене. И пахло здесь по-своему, не плесенью, кошками и кухонным чадом, а специями и пылью, отчего на меня нападал чих.

В этих самых дешевых комнатах жил гончар Касадео с женой. Касадео был маленьким, жизнерадостным человеком, слова обвивались вокруг него, как полы расклешенного пальто. Его буйные седые волосы от усердия дыбились, а когда он разговаривал, во рту завораживающе сверкало золото. Но иногда, посреди фразы, лицо его обессвечивалось. Тогда он замолкал, зарывался лицом в руки, потом вздыхал и почти шепотом говорил: «Только подумать, какую жизнь я мог бы прожить!»

Мы часто натыкались на него в нашем коридоре, и они с папой тут же с ходу затевали долгие дискуссии. Обычно мы оставляли их разговаривать, а сами шли в столовую, потому что угадать, когда они кончат, было невозможно. С первого взгляда было видно, что Касадео — не доходивший отцу даже до плеча — обожал поучать, и мама в шутку называла его «папиным коллегой».

Касадео по папиной классификации попадал под рубрику «восстановительный период после фашистской пандемии». Меня безумно раздражало, что он любит петь в коридоре или вальсировать по холлу, подняв над головой визжащего Малыша. Ему вроде следует постоянно каяться и ходить как в воду опущенным? Скоро я понял, что он, представьте себе, подкарауливает папу в темном коридоре, чтобы накинуть на него свою словесную удавку. К нам его не приглашали.

Касадео никогда не возвращался домой раньше обеда. Синьора Касадео никогда не выходила из комнат раньше обеда. Она сидела в самом дальнем от окна углу комнаты и шила при свете рабочей лампы, которая всегда была зажжена. «Рабочей лампой» называлась лампочка, подвешенная к потолку на проводе. Вокруг нее на столе, стульях и даже на полу лежали кусочки меха всех размеров. Потому что синьора Касадео шила меха, вернее, она чинила и надставляла, перешивала и перебирала, ставила новую подкладку и приделывала меховые воротники к старым драповым пальто. Она бралась и за обычную верхнюю одежду из материи, но как будто скрывала это, потому что такую работу она прятала в огромный шкаф, а вытаскивала ее, только если была одна, я сам видел! «В ее исполнении кролик и кошка смотрятся потрясающе респектабельно», — защищала синьору Касадео мама.

Еще в ее комнате была почти вольера с волнистыми попугайчиками, и эти нежно-пастельных тонов птички без умолку базарили. А сама синьора была маленькая, хиленькая с рыхлым, синюшным лицом. Крупный, излишне красный рот все время улыбался, аккомпанируя большим просящим глазам.

Малыш, известно доподлинно, был частым гостем наверху. Там он устраивался на низенькой скамеечке у окна и смотрел, как она шьет. Она учила его, как что в комнате называется. Время от времени синьора отрывалась от шитья и тыкала во что-нибудь с явным беспокойством, будто оно могло рассеяться в любую секунду. И Малыш отвечал, шепча итальянские слова чуть слышно. Будто боясь потревожить попугаев, синьору Касадео и покой этой комнаты, точно дремлющей под большим жарким одеялом.

Я нашел его наверху. В приоткрытую дверь я видел только его, ее — нет. Он читал журнал, водя пальцем по строчкам. Время от времени голос синьоры Касадео что-то вопрошал, а Малыш отвечал, не поднимая от чтения глаз. Что они говорят, было неслышно из-за попугаев. Я простоял так у дверей долго.