Экипаж - Даниил Любимов

Урок этот дался Павлу тяжело. Особенно одолевала боль от зуда жены Валентины, бабы хорошей, но до самозабвения влюбленной в деньги. Потерю мужниной премии переживала так, что ночами не спала и до-о-олго потом вспоминала… А Павел лежал рядом и вместо жарких ласк жены получал сдобренные слезами сожаления и причитания.

Одно Павел тогда для себя усвоил четко: будешь лезть головой вперед – будь готов подставить задницу. Ему своей было уже жаль. И все же, вспоминая этот двадцатилетней давности случай, Павел порой с тоской думал, что только тот его поступок и был настоящим за все годы службы. Потом уже – нет. Потом приходилось прятать голову под крыло, прогибаться, беречься, не высовываться – и молчать.

А вот Леха не думал об этом, делал, что считал нужным и был в этом плане куда свободнее его. Леха был молод, и сил его вполне хватало на подобные жесты, на которые он, Павел, уже не был способен. И сейчас, глядя на своего уже бывшего подчиненного, Павел испытывал противоречивые чувства. Привыкнув прятать истинные чувства, в глубине души он одобрял поступок Алексея. Одобрял и даже завидовал, что он так не может. И за детишек, получивших свои игрушки, был рад. Но Леху-то, Леху что теперь ждет? Ведь никакого будущего у парня, впереди теперь – ни-че-го! И он не может помочь. Уж ходил, кланялся вопреки данному давным-давно зароку не заступаться за неугодных! Да только без толку. Все равно выперли.

Павел с сожалением посмотрел на парня, проговорил с грустью:

– Леха, ты же классный летчик! Ты без неба не проживешь, я же знаю. Помрешь ведь.

– Уже помер, – коротко, будто звякнул, отозвался Алексей, и по лицу его было видно, что он не шутит.

Павел собрал все запасы красноречия, на которое был способен, вдохнул воздуха и заговорил убеждающе:

– Леха, еще раз говорю – езжай к отцу, что ты упрямишься?! Попроси помочь. Я вообще не понимаю, как ты с таким отцом в этой дыре оказался. Пусть хоть раз тебя пристроит.

– А я еще раз говорю – и просить не буду, и никуда не пристроит. Вообще не такой.

Павел еще хотел что-то сказать, но, глядя на Алексея, понял, что это бесполезно.

– Ну, и что делать будешь? – только и спросил он.

– Не знаю, поеду на станцию, там разберусь.

Павел несколько секунд смотрел на поникшую фигуру Алексея, затем порывисто обнял его.

– Леха, я знаю, они и меня выгнать хотели. Спасибо, что на себя взял.

– Да забудь, – махнул рукой Алексей.

Благодарить тут, по его мнению, было не за что. Зачем подставлять командира, если все равно наказание грозит суровое? Еще и его подводить? У него жена, дочь, их кормить надо, понятное дело. У Лехи – никого. Только отец. Хотя… Алексей давно не был уверен, есть ли он у него. В смысле, сохранились ли между ними хоть какие-то родственные чувства.

– Леха, езжай в Москву, попроси отца! – настаивал командир.

Он не мог смириться с тем, что Алексей, классный летчик – да что там классный, пожалуй, лучший, с кем ему доводилось летать, – останется без неба. Это казалось Павлу немыслимым, и он снова и снова, с непреодолимым упрямством убеждал его сделать единственно правильный, как он считал, шаг. Он недоумевал, почему Алексей, в свою очередь, так упорно отказывается совершить этот шаг. О сложностях во взаимоотношениях Алексея с отцом он слышал от него пару раз, и то мельком – Гущин не любил распространяться на эту тему. И не слишком-то верил в убежденность Алексея в том, что отец не станет ему помогать. Как же так? Родному сыну – и не помочь? При его-то связях и возможностях? Подобное не вписывалось в видение мира Павлом. Сам он ради своей дочери мог пойти на многое, а уж тем более переступить через какую-то столетнюю обиду, что черной загадочной тенью пролегала между Алексеем и его отцом. Павел не знал толком причины этого отчуждения, но полагал, что она наверняка высосана из пальца.

Павел, не мигая, смотрел на Алексея, ожидая, что тот ответит.

– Нет, – в очередной раз повторил Алексей, и командир понял, что это все.

* * *

В потрепанном пиджаке и старых джинсах, с сумкой через плечо, в которой уместилось все скромное добро, что нажил Алексей за три года, он выходил из подземного перехода. Напирающая толпа неумолимо давила сзади и наконец вытолкнула Алексея наружу, на огромную площадь с возвышающимся памятником космонавтам. Обретя долгожданную свободу движений, зажмурившись от брызнувшего в глаза россыпью золотистых лучей света, Алексей ошалело остановился. Он словно попал в другой мир – чужой, непривычный. Здесь бурлил людской поток, по широким улицам непрерывно двигалось туда-сюда огромное количество машин, и вся эта не на секунду ни останавливающаяся масса создавала ощущение броуновского движения.

Алексей, отвыкший от такого энергичного ритма, три года проведший в военном гарнизоне, где жизнь текла совсем по другим скоростным каналам, стоял посреди площади и глуповато озирался вокруг. Он, коренной москвич, ощущал себя сейчас здесь неуверенным в себе провинциалом.

Постояв и немного освоившись, Алексей двинулся дальше. Он шел медленно, подсознательно оттягивая свой визит в отцовскую квартиру. Он именно так и воспринимал ее, как отцовскую, несмотря на то что родился и вырос в ней. Теперь это был не его дом. У него вообще не было дома. И вновь щемящее чувство тоски и одиночества, накрывшее его в общежитской комнате, охватило Алексея.

Он еще замедлил шаг. Идти к отцу не хотелось совершенно. Пашка, командир, за эти годы ставший для Алексея и старшим другом, и кем-то вместо отца, наивный и добрый Пашка не понимал всей глубины пропасти, пролегшей между Алексеем и отцом. И дело было не в мальчишестве Алексея, не в том, что он так и не научился соблюдать неизвестно кем придуманные правила, проще говоря, заискивать и угодничать, – а в тяжелом, железобетонном характере отца, его твердолобой жизненной позиции, которую он и сам-то, скорее всего, не смог бы сформулировать. Сын всегда не прав – вот, пожалуй, каким был его девиз.

Сколько себя помнил Лешка, отец всегда был таким. Даже в Лешкином детстве не обнимал, не подбрасывал сына на руках – вообще избегал проявления какой бы то ни было ласки. То же самое относилось и к матери. Ни разу Лешка не видел, чтобы отец целовал ее, дарил цветы или как-то еще выражал свою нежность. Он не пил, не гулял, много работал и честно выкладывал раз в месяц всю свою зарплату на массивный обеденный стол. Наверное, это было показателем того, что он хороший муж и отец.

Мама – добрая, смешливая, озорная – была совсем другой. У нее был очень мелодичный голос и чудесный смех колокольчиком. Отец же все больше хмурился, маминых шуток как будто не понимал и сам никогда не шутил. Алексей вообще считал, что у него нет чувства юмора.

И характер у мамы был легким, и ушла она легко – во сне, со слабой улыбкой, никому не причинив мучений длительного ухода за собой, как предрекал свалившийся с небес смертоносный диагноз.

Алексей переживал утрату матери очень остро, хотя и было ему на тот момент восемнадцать лет – не ребенок, но и не взрослый, да и вообще возраст зыбкий и опасный, когда мысли набекрень и швыряет тебя из стороны в сторону, пока не выбросит наконец на какую-нибудь дорогу, и дай бог, чтоб на единственно правильную. Лешке в этом смысле повезло: он с детства знал, что будет летчиком, а следовательно, путь был определен: после школы нужно поступать в летное училище, что он и сделал, сдав экзамены вполне сносно, хотя сам даже не помнил, как это получилось – все происходило в тумане, на автопилоте после шока от смерти мамы.