Иван Грозный. Двойной портрет - Сергей Платонов

В Москве XV–XVI веков наше внимание привлекает еще одна напоминающая приемы древневосточных держав черта военной организации, которую также отмечали иностранцы: это — систематически, по широко задуманному плану, совершаемая подготовка больших походов, для осуществления которых заблаговременно вызывали из отдаленных областей и с окраин военные отряды, подвозили в известные пункты боевые орудия и запасы продовольствия и т. п. В ряду подготовительных операций для нанесения противнику сокрушительного военного удара и отнятия у него новой территории можно было наблюдать характерный для московской стратегии прием построения крепостей у краев границы или даже на самой вражеской земле. Так Иван III выстроил в 1492 году Ивангород против ливонской Нарвы, подготовляя занятие финского побережья, к чему приступил его внук Иван IV шестьдесят шесть лет спустя. Преемники Ивана III таким же приемом подвигаются к Казани: Василий III строит Васильсурск, Иван IV — Свияжск. Имея в виду покорение Западно-Двинского края, московские воеводы в 1535 году строят другой Ивангород на Себеже, а в 1536–1537 годах — Заволочье и Велиж. При заключении перемирия с Литвой эти крепости, как построенные на чужой земле, были ей уступлены; потом, отнявши у Литвы Полоцкий край, Грозный опять восстанавливает эти укрепления.

Из факта этого планомерного строительства видно, что проекты завоеваний разрабатывались при московском дворе задолго до начала кампаний и, без сомнения, с картами в руках.

Придворные обычаи, династическая политика — все переносит нас в Азию. Знаменитое местничество, счеты родовитых семей в дворцовых церемониях и военных назначениях, как убедительно показал Ф. И. Леонтович[2], прямо идут от кочевников, также как оттуда идет обычай «обелять» от повинностей родственников и близких властителю людей, и в первую очередь духовенство, причем в Москву переходит слово «тархан», то есть вольноотпущенный, для обозначения привилегированных слоев общества.

Наконец обычаи Востока напоминает суровый порядок, который московские правители провели внутри своей династии. В Москве не допускалось ничего похожего на домашний совет единокровных князей: после ряда упорных столкновений установилась безусловная власть представителя старшей линии, а все другие отпрыски династии, в том числе родные братья великого князя, сошли на положение обыкновенных придворных чинов. Беспощадно истребляли правящие государи своих ближайших родственников, чтобы устранить соперников себе и своему потомству. При Иване III заточение только что коронованного внука Дмитрия и потом его загадочная смерть, при Василии III казнь его родного брата Андрея Старицкого, при Иване IV смерть двоюродного брата Владимира Андреевича напоминают худшие страницы придворной истории восточных султанатов. Невольно начинаешь думать, что и царевич Дмитрий, погибший в 1591 году при весьма странных обстоятельствах, пал жертвой не «коварного» Бориса, как этого хотелось врагам династии Годуновых и как это нравилось позднейшим драматургам, а «тихого» Федора Иоанновича, который вовсе не намерен был остаться последним царем династии Рюриковичей, а, напротив, предпочел для укрепления своей власти устранить своего младшего брата и притом избавиться от него во время, пока около него не успела составиться политическая партия.

2

Восточные традиции переплетались в Москве со старой классической школой, доставшейся великороссам в византийской оправе. Духовенство, как усердный хранитель греческой учености на Руси, питалось византийской литературой и устраивало свою жизнь и жизнь паствы своей согласно византийскому законодательству, преклонение перед авторитетом которого было необычайно. В 1531 году, во время суда над постриженным в монахи князем-ученым Вассианом Патрикеевым, митрополит Даниил, находивший большую вину подсудимого в произвольном обращении с Кормчей книгой, то есть византийским церковным судебником, произнес многознаменательные слова: «А из той книги никто не мог изменить или поколебать что-либо, начиная от седьмого собора до крещения Руси, и в нашей земле та книга более 500 лет сохраняет церковь и спасает христиан и до нынешнего царя и великого князя Василия Ивановича не была ни от кого поколеблена».

Выступая в качестве идеального советника верховной власти, подготовляя правительству своих учеников для письмоводства и консультации, духовенство служило проводником юридических идей и административной мудрости Византии. Церковный судебник (Номоканон, или Кормчая книга), в котором заключалось и без того много гражданских законов, был окружен в библиотеках ученых иерархов подбором самых разнообразных светских уставов и законодательных правил из разных времен Византии от IV до XII века. Чего тут только не было! Вместе с Кормчей книгой переписывали так называемый Судебник Константина Великого, кодекс Юстиниана «Земледельческий закон», «Эклогу» иконоборцев Льва Исавра и Константина Копронима, законы Льва Философа, «Прохирон» Василия Македонянина (носивший даже обруселое название Градского закона), новеллы царей Исаака, Алексея и Мануила Комнинов.

Византийское законодательство изучали необычайно тщательно, дорожили каждой буквой, вникали в частности текста с настоящей филологической остротой и придирчивостью. Вот пример. Вассиан, защитник аскетической теории нестяжательности духовенства, усердно ищет в греческом подлиннике доказательства несовместимости монашеского быта с богатством и крупным землевладением; он пересматривает параграфы законов с величайшим вниманием: как понимать оригинальные греческие слова agros и proasteion, которые по-русски переводятся словом «село», — и после основательной проверки приходит к заключению, что их надо толковать не в смысле вотчины, населенной крестьянами, а в смысле небольшого участка земли, обрабатываемого монахами.

Со второй половины XV века в Москве заметно особенно усиленное изучение византийских судебников, летописных сводов, исторических хроник и богословских сочинений. Московская интеллигенция переживает, подобно романо-германской, своего рода Возрождение. Но в то время как на Западе зачитываются писателями более ранней, классической эпохи, на Руси остаются верны своим средневековым византийским учителям. В одном сходятся и те и другие гуманисты: в высокой оценке новогреческих ученых, в которых видят как бы живой, балканский, обломок древнего мира. В Москву выписывают с Афона Максима Грека, который за время пребывания на Руси с 1518 года становится направителем ученого интереса и средоточием живых философских и богословских споров.

В правительственной практике Ивана III можно заметить значительное влияние византийских образцов и примеров, сведения о которых проникли через ученую среду. Только хорошо вышколенная группа законоведов способна была редактировать такие своды, как великокняжеский Судебник 1497 года и царский Судебник 1550 года. Эти своды производили на иностранцев, склонных вообще видеть во всем обиходе московитов только варварство, неожиданное впечатление большой культурной работы — отчетливой, ясной и продуманной. Герберштейн в описании Московии, которую он посетил в 1525 году, считает нужным привести выдержки из Судебника Ивана III; он забывает прибавить, что в это время ни на его родине, в Германии, ни вообще где-либо на Западе не было ничего подобного и судьи изнывали под тяжестью запутанных, не приведенных в систему правовых положений разных времен, которые они стремились напрасно связать и осмыслить своими университетскими воспоминаниями из области изучения римского права.