Один на миллион - Моника Вуд

Он помог вспомнить ту пору, когда люди ей еще нравились. И что она прожила не одну жизнь. Она вынула из кармана монету в двадцать пять центов. Примерилась несколько раз и закрутила ее.

— Итого пять секунд, — объявила она после того, как монета поколебалась и подчинилась силе тяжести. — А рекорд сколько?

— Девятнадцать целых тридцать семь сотых секунды, — ответил мальчик. — Установил мистер Скотт Дэй, страна Великобритания. У вас стол недостаточно ровный.

Уна посмотрела на шарф с блестящими наклейками, который висел у него на груди.

— А рекорд по наградным значкам ты знаешь?

— Мистер Джон Стэнфорд, гражданин США, получил сто сорок два почетных значка. — Он взглянул в окно. — Есть значок за распознавание птиц.

— В самом деле? Это снегирь, — она проследила за его взглядом.

Уна научилась у Луизы узнавать самых распространенных птиц в ту пору, когда жизнь еще преподносила маленькие сюрпризы. Вела записи почти десять лет, но сейчас даже не помнила, когда в последний раз действительно наблюдала за птицами. Кормила их из жалости.

— Я уже знаю кое-каких птиц, из обыкновенных, — сказал он. — Во-первых, ворона. Во-вторых, малиновка. В-третьих, дубонос. В-четвертых, синица-гаичка. Но чтобы получить значок, во-первых, нужно знать двадцать птиц. Во-вторых, нужно построить скворечник. В-третьих, нужно угадать пять птиц по их голосам.

Уголки его мягких губ опустились:

— А у меня нет музыкального слуха.

— В самом деле? Мой муж Говард был несостоявшимся певцом, поэтому у меня к музыке неоднозначное отношение, — Уна похлопала себя по уху. — Но птичье пение совсем другое дело. Правда, я перестала улавливать высокие тона. Последний раз я слушала птиц, когда мне было семьдесят два. Даже у малиновки порой пропадает звук, будто у сломанного радио.

— Как это грустно, — сказал он, тело его замерло в позе, которая передавала глубокое сочувствие, и она ощутила сильное, настоящее сожаление из-за того, что лишилась всех этих птичьих голосов и напоминающие флейту звуки больше не могут просочиться через ветхие перепонки ее внутреннего уха. Закончив ухаживать за Луизой, которая доживала дни на последней стадии рака, Уна не смогла вернуться к своим прежним занятиям и решила, что они последовали за Луизой в Великое Неведомое. «Только смотри, не превратись в старого краба, — предостерегала ее Луиза в те последние дни. — Это проще всего». И да, именно это с ней произошло: она превратилась-таки в старого краба.

— Мистер Джон Резникофф, гражданин США, попал в Книгу Гиннесса, потому что коллекционировал волосы, — сказал мальчик. — Во-первых, волосы Авраама Линкольна. Во-вторых, волосы Мэрилин Монро. В-третьих, волосы Альберта Эйнштейна. В-четвертых…

Список был длинным, и она дослушала до конца, не перебивая. Он не сводил глаз с ее лица. Он хранил в памяти невероятное количество рекордов, все в том же роде: про коллекционирование волос, про вращение монет. Он тоже коллекционирует — понемногу, признался мальчик. Чтобы коллекционировать по-настоящему, требуются деньги и возможности, которых, разумеется, нет у обычного пятиклассника.

— Мистер Джон Резникофф покупает волосы для коллекции, — уточнил мальчик. — Не думайте, что он раскапывал могилу Линкольна.

— О! А я уж подумала.

— Мистер Ашрита Фурман, гражданин США, прошел восемьдесят целых девяносто шесть сотых миль со стеклянной бутылкой молока на голове.

— За один раз? — недоверчиво переспросила Уна.

— Мистер Ашрита Фурман также поставил рекорд по числу рекордов. — Мальчик помолчал. — Во-первых, где мне взять стеклянную бутылку с молоком? Во-вторых, как мне отмерить восемьдесят миль? В-третьих, разве мама разрешит мне прошагать восемьдесят миль с бутылкой на голове, даже если я соберусь?

Он снова помолчал и добавил:

— Таковы мои дела.

Хотя о себе он рассказывал немного, Уна догадалась, что школа была для него пыткой: день за днем он прятался на заднем ряду в страхе, что его вызовут. На переменах он, наверное, стоял в одиночестве. Ее сыновья легко обзаводились друзьями, особенно Фрэнки — такой солнечный, он всем нравился. Этот мальчик, с его размеренным голосом и сдержанными манерами, гораздо больше походил на ее ребенка, чем собственные сыновья.

— Я знавала человека, который жонглировал мышами, — сказала она.

Он широко раскрыл глаза, и она вдруг брякнула о своем побеге из дома.

— Вы сбежали из дома? — переспросил мальчик, и она поняла, что подверглась переоценке в его глазах. — Вы бросили свою маму?

— Время было занятное, в воздухе пахло войной. Я в том году укоротила все свои юбки, сколько их у меня было, да и другие девушки в Кимболе сверкали икрами.

Подстегиваемая внимательным взглядом серых глаз мальчика, Уна продолжала:

— Мистер Холмс был хозяином труппы; шулер, насколько я могу судить. Представление у него было так себе, обычное дело для бродячих трупп, больше походило на карнавал вроде тех, что устраивают сегодня в торговых центрах.

— О! — воскликнул мальчик. — Я однажды был на таком.

— Ну и как тебе?

— Карусель крутилась очень быстро.

— Ну, у нас была старая каруселька, которую мистер Холмс выиграл в покер, — добротный такой двухрядный «Армитаж Хершелл», переносная модель. Приехал — разобрал, собрал — уехал. Видал такие?

— Никогда, — мальчик снова широко раскрыл глаза. — Вот бы повидать.

Уна вынула карты и начала их тасовать.

— Они старались изо всех сил: эта карусель, какие-то третьеразрядные трюки, попугай, который исполнял «Те самые дни» голосом Софи Такер. Слышал ее?

— Нет. А можно послушать?

— Моя «виктрола»[6] давно сломалась, — ответила она. — Шесть вечеров подряд я ходила смотреть на это представление. А на седьмой вечер влюбилась прямо там, возле карусели.

Да разве и могло быть иначе? Знойный вечер, запах кокосов и подсохшей тины, паровая карусель с разноцветными лошадками, навечно застывшими в неистовой скачке.

— Я до сих пор помню выпученные глаза этих лошадей, — сказала она мальчику. — Ты себе даже не представляешь, какие тогда были краски! Ничего общего с нынешней тусклятиной. Выбери карту из колоды.

Мальчик посмотрел удивленно:

— Сейчас?

— Когда будешь готов. Я тебя немного позабавлю.

Она узнала слово «позабавить» от Мод-Люси Стоукс, учительницы из своего детства, чья грамматически безупречная речь внушила маленькой Уне первое, хоть и неправильное, впечатление об Америке как о стране исключительной точности, в чем ей со временем пришлось разочароваться. Уна полюбила английский с самого начала и обращала на него огромное внимание, постоянно подмечала разные языковые феномены: синтаксические катастрофы своих родителей, повседневную ругань жестянщика, чистейшее произношение Мод-Люси. Стиль речи может заставить слушателей испытать жалость, проникнуться почтением, купить банку тушенки, которая не нужна. Мод-Люси учила Уну строить предложения сознательно, и в конечном счете та выработала свой стиль, смешав высокий жанр с низким, что вполне соответствовало ее неоднозначному отношению к человечеству.