Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу - Петра Куве

Революционные волнения начались в Петрограде в феврале 1917 года, когда к женщинам, протестующим против нехватки хлеба, примкнули десятки тысяч бастующих рабочих, а усталость от войны вылилась в стихийные демонстрации против обессиленной монархии. Два миллиона человек погибли на фронтах Первой мировой войны, на Восточном фронте, и еще полтора миллиона умерли от болезней и военных действий. Экономика обширной, отсталой Российской империи рушилась. Когда войска, верные царю, открыли огонь по толпе, убив несколько сотен человек, в столице вспыхнуло восстание. 3 марта Николай II, преданный армией, отрекся от престола, и окончилось трехсотлетнее царствование династии Романовых.

Пастернак, который во время Февральской революции находился на Урале, на химическом заводе, поспешил вернуться в Москву. Часть пути он проделал в кибитке[42], санях с крытым верхом. От холода он зарывался в сено и кутался в овчинный тулуп. Пастернак, его братья и сестры радовались падению монархии, приветствовали новое Временное правительство и, превыше всего, перспективу конституционного строя. Подданные становились гражданами, и они получали удовольствие от этого превращения. «Подумайте… когда море крови и грязи начинает выделять свет»[43], — говорил Пастернак одному другу. Его сестра Жозефина писала, что Бориса «захватила» и «отравила»[44]харизма Александра Керенского, крупной политической фигуры, и его воздействие на толпы, собиравшиеся той весной у Большого театра. Временное правительство отменило цензуру и объявило свободу собраний.

Позже Пастернак отразит в романе то чувство эйфории. Героя «Доктора Живаго» тоже захватывали речи — блестяще живые, почти колдовские. «Вчера я ночной митинг наблюдал[45]. Поразительное зрелище… Сдвинулась Русь-матушка, не стоится ей на месте, ходит не находится, говорит не наговорится. И не то чтоб говорили одни только люди. Сошлись и собеседуют звезды и деревья, философствуют ночные цветы и митингуют каменные здания. Что-то евангельское, не правда ли? Как во времена апостолов. Помните, у Павла? «Говорите языками и пророчествуйте. Молитесь о даре истолкования».

Живаго казалось, что «со всей России сорвало крышу». Политическое брожение, однако, ослабило Временное правительство, которое оказалось не способно учредить свои приказы. Губительнее всего оказалось решение, вызвавшее широкую ненависть, продолжать участие в мировой войне. Большевики, получившие народную поддержку благодаря обещанию «хлеба, мира и земли» и ведомые предвидением Ленина, что власть можно взять, в октябре начали восстание и вторую революцию. «Какая великолепная хирургия[46]! — писал Пастернак в «Докторе Живаго». — Взять и разом артистически вырезать старые вонючие язвы!»

Большевики, в своей конституции, обещали Утопию — «отмену эксплуатации человека человеком[47], полную отмену разделения общества на классы, безжалостное подавление эксплуататоров, установление социалистической власти общества и победу социализма во всех странах».

Юрий Живаго быстро разочаровывается потрясениями нового строя: «Но, во-первых, идеи общего совершенствования[48]так, как они стали пониматься с октября, меня не воспламеняют. Во-вторых, это всё еще далеко от существования, а за одни еще толки об этом заплачено такими морями крови, что, пожалуй, цель не оправдывает средства. В-третьих, и это главное, когда я слышу о переделке жизни, я теряю власть над собой и впадаю в отчаяние».

Слово «переделка» было то же самое, какое употребил Сталин, когда провозглашал тост за писателей — инженеров человеческих душ. Живаго говорит своему собеседнику, командиру партизанского отряда: «Я допускаю, что вы светочи[49]и освободители России, что без вас она пропала бы, погрязши в нищете и невежестве, и тем не менее мне не до вас и наплевать на вас, я не люблю вас и ну вас всех к чорту».

Это суждения гораздо более старшего Пастернака, который писал через тридцать с лишним лет после революции; он оглядывался назад с горечью и презрением. В то же время, когда Пастернаку было двадцать семь лет, он был влюблен, писал стихи и был захвачен «величием момента».

Пастернаки были известной семьей в кругах московской художественной интеллигенции прозападного толка. Они выступали в поддержку реформы самодержавия. Отец Бориса, Леонид Осипович, был известным художником-импрессионистом, профессором Московского училища живописи, ваяния и зодчества. Он родился в еврейской семье; его отец содержал гостиницу в Одессе, многонациональном и живом городе в «черте оседлости», где вынужденно проживали многие российские евреи. В Одессе была богатая культурная жизнь; Пушкин, побывавший в Одессе в первой четверти XIX века, писал: «Там все Европой дышит, веет». Сначала Леонид переехал в Москву в 1881 году, чтобы изучать медицину в Московском университете. Осенью 1882 года, не вынеся работы с трупами, он бросил медицину и поступил в Мюнхенскую академию художеств. Дочь Лидия называла его «человеком мечтательным, мягким[50]… неторопливым и нерешительным во всем, кроме работы».

Отслужив обязательную военную службу, Леонид в 1888 году вернулся в Москву. Его картину «Письмо из дому» приобрел Павел Третьяков, коллекционер. Его внимание означало, что художник попал в число привилегированных. Кроме того, Леонид стал книжным иллюстратором; в 1892 году он принял участие в издании «Войны и мира» Льва Толстого. На следующий год Л. О. Пастернак и Толстой познакомились и подружились. За годы знакомства Пастернак не раз рисовал знаменитого писателя, в том числе сделал посмертный рисунок на станции Астапово в 1910 году. Л. О. Пастернак вместе с сыном Борисом ночным поездом поехали отдать последнюю дань уважения Толстому; Борис вспоминал, что великий старец показался ему крошечным и иссохшим, больше не глыбой, а «одним из тех, кого он описал[51]и дюжинами разбросал» на страницах своих произведений.

Помимо Толстого, в московской квартире Пастернаков бывали многие деятели культуры, в том числе композиторы Сергей Рахманинов и Александр Скрябин; многих из них Леонид Осипович рисовал. Дети считали приезды знаменитостей привычной картиной домашней жизни. «С самых ранних дней я наблюдал искусство и великих людей[52]и привык относиться к великим и исключительным как к чему-то естественному, как к норме жизни», — писал Пастернак, вспоминая светил, которые посещали гостиную его родителей и студию отца.