Тайны Храма Христа - Аполлос Феодосьевич Иванов

Сковородниковым, что красными буквами на Мавзолее написано слово «Ленин», а Мавзолей этот - новый, он построен недавно заместо деревянного. Прежний, временный, из дубовых брусьев был, его строили спешно - когда Ильич скончался.*

[* Строительство мраморного Мавзолея по проекту Щусева закончилось в октябре 1930 года.]

Потом подошли к какому-то непонятному сооружению из белого камня, похожему на огромную бадейку. Вокруг стояла любопытствующая толпа приезжих, а какой-то москвич с красной повязкой на рукаве рассказывал про Степана Разина. Это был агитатор из МОГЭСа. Такие добровольные агитаторы с окрестных предприятий приходили по своим выходным дням на Красную площадь, чтобы рассказывать приезжим из провинции об исторических событиях в Москве и некоторых памятниках старины.

- На этом самом месте и отрубили, - торжественно-траурным голосом говорил агитатор, указывая на середину каменного круга. - Следов крови, понятно, теперь не видать: двести с гаком лет прошло, немало дождей и снегов выпадало. Но мы эту кровь, товарищи, помним и никогда не забудем. Ведь за народ пострадал Степан Разин.**

[** Агитатор допустил ошибку. На Лобном месте казней не было (кроме Никиты Пустосвята - старообрядца, одного из идеологов раскола. Пустосвят - прозвище. Настоящая фамилия - Добрынин. Казнен 6 июля 1682 года). Степан Разин был казнен на эшафоте, построенном возле Лобного места.]

- А почему это место называется «лобное"? - полюбопытствовал Флегонт.

- Потому, товарищ, - ответил агитатор, - что оно расположено на крутом месте, на «взлобье».

- Какие еще вопросы будут, товарищи? - спросил агитатор. -Все ясно о Степане Разине?

- Вроде бы все, - откликнулось несколько голосов из толпы. Кто-то, указывая на памятник Минину и Пожарскому, спросил:

- А это что за мужики?

- Один из них - гражданин Минин, другой - князь Пожарский. Они польских панов из России изгнали, - ответил агитатор.

- Скажи! - подивился тот, кто спрашивал. - А я думал - революционеры. Понятно…

* * *

Когда длинный забор вокруг будущей строительной площадки был поставлен, то часть рабочих, в том числе Флегонт Морошкин, стала помогать специалистам, которые «раздевали» Храм Христа.

Двадцать мраморных горельефных изображений уже были сняты с наружных стен и увезены, но у входа в Храм и в самом Храме стояли оставшиеся ящики с квадратами фресок, снятых с внутренних стен. Флегонт видел картины в Храме; названия некоторых запомнились ему: «Поклонение волхвов», «Выбор веры», «Тайная вечеря», «Вселенский собор», «Помазание на царствование». Однако значения названий ему были непонятны, и теперь он сожалел, что не спросил о них у Филимоновны.

Москвичи, особенно пожилые, проходя по Волхонке вдоль забора, заглядывали в щелки, сокрушенно качали головами и тяжко вздыхали. А иные произносили в адрес «раздевателей» вовсе не лестные слова: о сносе Храма уже было объявлено в центральных газетах.

"Может, на тех картинах прадеды ихние нарисованы, - думал Флегонт. - Раньше-то эти картины на стенах были, они могли завсегда прийти в Храм и поглядеть их. А теперь - что? Отправляют их по частям в какие-то запасники. Что оно такое - неведомо, но навряд ли туда запросто войдешь, как в церкву…»

Чувствовал себя теперь Флегонт в столице куда увереннее, чем в тот первый день, когда испугался трамвая. Теперь на этих самых краснобоких трамваях он ездит запросто. В свободные дни совершил несколько отважных рейсов в самые дальние концы Москвы. Ему хотелось знать, как велика она - столица. Везде ли такие большущие дома стоят, как в центре.

Побывал на Солянке, на Лубянке, на Землянке у Рогожской заставы и на Таганке. Видел огромные здания, такие, как Воспитательный дом, и маленькие домики на Таганке. Слышал оглушительные гудки «Гужона» и крики женщин на Солянке, обворованных карманниками. Теперь будет что рассказать в деревне про разные московские чудеса. Замечал Флегонт и несуразное. «Взять хоть, к примеру, - рассуждал он, - гудки эти фабричные. Заводов и фабрик в Москве много, и вот утром, чуть свет, начинают гудки реветь на разные голоса. Будто светопреставление начинается! Глухого, и того разбудят. Кому не надо вставать, и тот вскакивает, выпучив глаза, начинает спросонья по привычке на работу собираться. Нет, в этом деревенские петухи куда лучше. И голос у петуха приятнее, чем у какого-нибудь «Гужона», и меру он знает. Или взять карманников столичных. Этой вредной шатии жуть сколько развелось из-за беспризорщины. Чуть зазеваешься - и пропали денежки, в соленом поту заработанные. Не то что из кармана, а из-за пазухи, из порток даже вытащат - артисты! У одного сезонника в подштанниках были деньги зашиты, так они, паразиты, их бритвой вырезали! Одна дырка на портах осталась!»

Когда Флегонт впервые в ГУМ пошел, его приятели наперед остерегли, чтобы он всю дорогу кисет с деньгами в кулаке держал. Оно надежнее. Ну, а кроме того, чтоб по сторонам поглядывал: не подстраивается ли какой-нибудь гусь вертлявый с недобрым умыслом. А в ГУМе перед открытием народищу собралось тьма-тьмущая, и половина - деревенские: в поскони, в платках, в малахаях, и все с заготовленными под покупки мешками. Как двери распахнули - рванулись всем миром, аж стояки дверные затрещали. Дружка дружку отпихивают, напирают, бранятся. Хорошо еще у Флегонта кое-какая силенка имеется - он тоже может поднапереть, ежели надобно. Поднатужился он, поднапружинился и протиснулся куда-то. Оказалось, что в том отделе примуса продавали и керосинки трехфитильные. А Флегонту они без надобности. Да и сами деревенские, расчухав, куда попали, разом отхлынули: не во всех волостях продают керосин, а своя печь получше, понадежнее.

В этот раз Флегонт покупать ничего не стал. Сезонники из барака, которые раньше его в Москву приехали, правильно посоветовали: сперва надо оглядеться, что почем, а уж потом и покупать. Обмишуриться недолго, а денежки - они рабочему человеку нелегко даются.

* * *

Спустя месяц, может быть, два агитатор Утенков повел в свободный день всех желающих сезонников на «экскурсию": смотреть картины в Третьяковскую галерею.

Картин оказалось великое множество, и нарисовано на них было всякое.

Сперва возле картин останавливались и дивились, как все очень здорово нарисовано. Будто живое, будто настоящее! Иное даже хотелось пощупать, чтоб убедиться, что нарисовано. Однако никто не трогал, потому как Утенков загодя упредил, что трогать картины строго запрещено.

Некоторых одолевало сомнение, для чего, скажем, такая картина: стоит обыкновенный струганый стол, на нем крынка с молоком и каравай ржаного хлеба. Нарисовано здорово - вполне даже похоже. А все ж таки: зачем это рисовать? Поставь, ежели тебе охота, такую же крынку на стол, рядом положи настоящий каравай ржаной да смотри