Антология сатиры и юмора России XX века. Том 2. Виктор Шендерович - Виктор Анатольевич Шендерович

торчали в разные стороны, глаза горели нечеловеческим огнем, но отдадим должное Кукину: он-то узнал вошедшего сразу.

Из лежавшей на боку банки тихонько выползла синяя масляная змейка. Гость осторожно присел на корточки, поднял банку, вдохнул родной запах.

— Ну, здравствуй, — сказал он художнику. Художник сидел, выставив вперед острый локоть и отчетливо представляя руки вошедшего на своей шее. Был он невзрачен и немолод, но умирать ему еще не хотелось.

— Ты меня не узнаешь? — кротко спросил человек.

Нервный смешок заклокотал в худой кукинской груди. Он мелко закивал и, стараясь не делать резких движений, начал подниматься. Поднимаясь, Кукин круглыми, как пятаки, глазами глядел на детище своей умеренной фантазии.

Гость ждал, сдвинув брови. Совсем не таким представлял он себе Создателя, и досада, смешанная с брезгливостью, закопошилась в его груди.

— Поговорить надо.

— П-пожалуйста. — Хозяин деревянным жестом указал в глубь квартиры. — Заходи…те.

Темнело. Дом напротив квадратиками окон выкладывал свою вечернюю мозаику; антенны на крыше сначала еще виднелись немного, а потом совсем растаяли в черном небе. Стало накрапывать.

Потом окна гасли, квадратики съедала тьма, и только несколько их упрямо светились в ночи. Где-то долго звали какого-то Петю; проехала машина. Дождь все сильнее барабанил по карнизу, и струи змейками стекали по стеклу…

Художник и его гость сидели на кухне.

Между ними стояли стаканы, в блюдечке плавали останки четвертованного огурца, колбасные шкурки валялись на обрывках «Советского спорта»; раскореженная банка скумбрии венчала натюрморт.

Художник жаловался человеку на жизнь. Он тряс начинающей седеть головой, махал в воздухе ладонью, обнимал человека за плечи и заглядывал снизу в глаза. Человек сидел не совсем вертикально, подперев щеку, отчего один глаз у него закрылся, другой же был уставлен в стол, где двоился и медленно плавал туда-сюда последний обломок хлеба.

Человеку было плохо. Сквозь душные волны тумана в сознание его врывались то жалобы художника на жизнь, то проглянувшее солнце и маленькая женщина у скамейки, то загаженный темный подъезд. Иногда большие полыхающие буквы складывались в слова «Пьянству — бой!». Он не понимал, как произошло, что он сидит за грязным столом с патлатым человечком в свитере и человечек обнимает его за плечи.

Внутри что-то медленно горело, краска лилась на линолеум, человек упрямо пытался вспомнить, зачем он здесь, но не мог.

Он посмотрел на художника, вытряхивавшего из горлышка последние капли, — и горькая обида опять заклокотала в нем.

— Ты зачем меня нарисовал?

Человечек протестующе замотал руками и сунул человеку стакан.

— Нет, ты ответь! — выкрикнул тот. Человечек усмехнулся.

— Вот пристал, — обратился он к холодильнику «Саратов», призывая того в свидетели. — Сказали — и нарисовал. Кушать мне надо, понял? Жратеньки! И вообще… отвали от меня. Чудило полотняное… На вот лучше.

Человек упрямо уставился в стол.

— Нет. Не буду с тобой пить. Не хочу.

Замолчали. Бескрайнее и холодное, как ночь за окном, одиночество охватило человека.

— Зачем ты меня такого большого нарисовал? — снова горько спросил он, подняв голову. — Зачем? — И неожиданно пожаловался: — Надо мной смеются. Я всем мешаю. Автобусы какие-то маленькие…

Художник притянул его к себе, обслюнил щеку и зашептал в самое ухо:

— Извини, друг, ну чес-слово, так получилось… Понимаешь, мне ж платят-то с метра…

Философски разведя руками, человечек зажевал лучок, а до человека начал медленно доходить высокий смысл сказанного.

— Сколько ты за меня получил? — спросил он наконец. Рыцарь плаката жевать перестал и насторожился.

— А что? — Потом усмешечка заиграла у него на губах. — Ла-адно, все мои. Аккордная работа. Двое суток тебя шарашил.

Беспросветная ночь шумела за окном.

— Я пойду, — сказал человек, выпрямился, схватился за косяк и увидел, что человечек в свитере стал с него ростом.

Помедлив, он судорожно потер лоб, соображая, что случилось. «Ишь ты, — тускло подумалось сквозь туман, — гляди, как вырос…»

Вместе с человечком выросла дверь, выросли плита, стол и холодильник «Саратов», узор линолеума плыл перед самыми глазами.

— Ну, куда ты пойдешь, дурачок? Давай у меня оставайся. Раскладушку дам. Жена все равно ушла…

— Нет. — Он отцепил от себя навсегда пропахшие краской пальцы. — Я туда… — Он махнул рукой, и лицо его вдруг осветилось нежностью. — Там мой плакатик.

— Да кто его читает ночью, твой плакатик? — Человечек даже заквохтал от смеха.

— Все равно, — уже у дверей попробовал было объяснить человек, но только безнадежно мотнул головой. — А-а, ты не понимаешь…

«Он не понимает, — думал человек, качаясь под тяжелым, сдиравшим с него хмель дождем. — Он сам ненастоящий. Они сами… Но все равно. Просто надо людям напоминать. Они хорошие, только все позабыли…»

Человека осенило.

— Эй! — сказал он, проверяя голос. — Эге-гей!

В ночном переулке, вплетаясь в шум воды, отозвалось эхо.

— Ну-ка, — прошептал человек и, облизнув губы, крикнул в черные окна: — Больше хороших товаров!

Никто не подхватил призыв. Переулок спал, человек был одинок, и сердце его билось одиноко, ровно и сильно. Человек хотел сказать что-то главное, самое-самое главное, но оно ускользнуло, спряталось в черной ночи, и от этого обида сдавила ему горло.

— Ускорим перевозку грузов! — неуверенно крикнул он.

— Прекратите безобразие! — завизжали сверху и гневно стукнули форточкой. В ответ человек предложил форточке летать самолетами Аэрофлота, осекся, жалобно прошептал: «Не то!..» — и, пошатываясь, пошел дальше.

Он шел по черным улицам, сквозь черные бульвары, он пересекал пустынные площади, качался у бессмысленно мигающих светофоров — и кричал, кричал все, что выдиралось из вязкой тьмы сознания. Он очень хотел привести жизнь в порядок.

— Заказам села — зеленую улицу! — кричал он, и слезы катились по его лицу и таяли в дождевых струях. — Пионер — всем ребятам пример!

Слова теснились в его горемычной голове, налезали друг на друга, как льдины в ледоход. У змеящихся по мосту трамвайных путей человек наконец вспомнил самое главное и остановился.

— Человек человеку — брат! — срывая горло, крикнул он слепым домам, взлетевшим над набережной. И еще раз — в черное небо, сложив ладони рупором: — Человек человеку — брат!

Он возвращался на свой пост, покинутый жизнь назад, серым утром этого дня. Огромные деревья шумели над ним, со стен огромных домов подозрительно смотрели вслед огромные правильнолицые близнецы.

Под утро дождь прекратился.

Солнце осветило сырую землю, разбросанные кубики многоэтажек, пустой киоск «Союзпечати», огромное полотнище плаката, стоявшее у проспекта. Сверху по полотнищу было написано что-то метровыми буквами, а в нижнем углу, привалившись к боковине и обняв ее, приютился маленький человек — в грязном, помятом костюме, небритый, с мешками под прикрытыми глазами. Человек блаженно улыбался во сне. Ему снилось что-то хорошее.

Суточное отсутствие человека никем, по