Мост через бездну. Мистики и гуманисты - Паола Волкова

А смерть от чахотки – это было очень широко распространенное явление. Когда вы читаете Буркхардта, замечательную книгу «Культура Италии в эпоху Возрождения», то вся эта эпоха предстает немного в другом свете. Например, то, как они мылись, на каком уровне была у них гигиена, какие у них тяжелые были платья, сколько раз они меняли рубашки, которые надевались под тяжелые женские платья и мужские камзолы, как они следили за собой. Гигиена не была сильной стороной того времени, все было довольно запущено.

Виттория Колонна. Портрет работы Себастьяно дель Пьомбо

Но самым неприятным с точки зрения гигиены была посуда. Потому что они ели из посуды, которая очень плохо мылась, которую трудно было хорошо вымыть. Они пили очень часто все из одного кубка. И люди этого времени, к сожалению, страдали болезнями венерическими, инфекционными, и почти все прекрасные дамы, самые прекрасные дамы, какая-нибудь там Лаура или Симонетта Веспуччи, обязательно подхватывали чахотку или какую-нибудь другую гадость. Мы с вами видим приемную эпохи Возрождения, мы с вами видим культуру на котурнах, мы не смотрим на нее с другой стороны, мы не заглядываем внутрь нее – с точки зрения того, на каком уровне была медицина, на каком уровне была гигиена, как они мыли посуду, как часто они переодевали рубашки, как часто они купались и так далее. Поэтому вполне обычное дело то, что эта прекрасная дама подхватила где-то чахотку, а может быть, не чахотку, а какую-то другую болезнь – от своих мужчин, которые вообще были весьма неразборчивы, ходили по разным походам, палаткам – эта сторона была сложна. Ее лучше не касаться.

Был ли Боттичелли в нее влюблен, как в женщину? Для искусства это совершенно не важно, и на этот вопрос очень трудно ответить. Как это можно знать? Ты влюблен, как в женщину или как в какую-то мечту или идею? Как это можно обсуждать? Если влюблен, как в женщину, то разве это обязательно жажда обладания? Не случайно это время очень хорошо разделяло две вещи: любовь земную и любовь небесную. Даже у Тициана есть такая картина «Любовь земная и любовь небесная». И это все-таки одна и та же модель у Тициана сидит. Вот только в первом образе она одета и предъявлена как любовь земная, избыточная, шикарно одетая, а во втором – как любовь небесная, спокойная, в белом платье, с безмятежным лицом. Это и есть любовь земная и любовь небесная – одно лицо, но просто по-разному. Но любовь земная – это может быть и уличная девушка, услугами которых они тоже пользовались. У них запросто случались и отношения с мужчинами… какая разница? Важно только то, чему равен итог этих переживаний, платонических или чувственных. Она была его музой, она подстегнула его гениальность, и в этом главное.

Определенность в этих вопросах вовсе не нужна. Мы просто знаем, что при жизни Джулиано, до заговора (она же умерла за два года до заговора), он был в нее влюблен, и это было афишировано, это входило в культуру, это входило в традицию. Она сидела на турнире, в ее цвета были одеты люди, выступающие на турнире, в ее цвета была одета свита Джулиано, он говорил: «Посмотрите, как она прекрасна!» И все говорили: «О, как она прекрасна! Это самая прекрасная женщина в мире, это богиня!» Они все обязаны были быть в нее влюблены, потому что они были то ли друзьями, то ли вассалами князя. Не исключено, что кто-то из них и был в нее влюблен. Но как высокий поэт, как утонченный художник, по всей вероятности, Боттичелли испытывал чувство гораздо более глубокое. Впечатление она на него производила, вероятно, необычайно сильное. Вот почему после ее смерти она занимает все его внутреннее пространство, она абсолютно в нем располагается и становится предметом его сна на всю дальнейшую жизнь. Это вот такой феномен любви.

Писал ли он ее до ее смерти? На этот вопрос трудно ответить. Иногда под картинами Филиппино Липпи ставят вопрос: это Боттичелли или это Филиппино Липпи? Гирландайо написал большую фреску, связанную с семьей Торнабуони, и часть этой фрески находится в Лувре, и внизу написано Боттичелли, но это не Боттичелли, это Гирландайо. А иногда пишут, что Гирландайо – Боттичелли. Происходит такое смещение: именем Боттичелли подписывается целый ряд других художников. Именем Боттичелли называются картины, которых он не писал. И не потому, что подделывают, а потому, что точное авторство установить сложно. Это были мастерские, это были какие-то заказы, но что интересно – тип женский повторяется, он один и тот же.

Такое впечатление, что Филиппино Липпи то ли ее писал, то ли кого-то еще. Это прекрасная дама своего времени: густые золотые волосы, украшенные драгоценностями, выбритый выпуклый лоб, немного вздернутый уточкой нос, остренький подбородок, чуть впалые щеки, огромные синие глаза, покатые плечи, печальная задумчивость во взгляде и вместе с тем необыкновенно манкий, чувственный внешний облик. Каждая эпоха предлагает нам свой тип красавицы. Мы сейчас называем их словом «звезда». За примерами не будем ходить далеко: очень был моден в кино тип Марины Ладыниной, или Мэрилин Монро, или Греты Гарбо – все хотели быть на них похожи. Женщина отказывается от себя, она хочет быть как Мэрилин, блондинкой с большим бюстом – это круто, это модно. И так было всегда. Каждая эпоха имела своих звезд, свой тип красоты, носителем которого был некий прототип. Вот таким прототипом была то ли Симонетта Веспуччи, она очень точно попадала в этот прототип, то ли еще какая-то женщина, связанная с домом Липпи. Но это был тип, который был признан типом модной и прекрасной женщины. Ведь в каждую эпоху такой тип всегда существовал и существует. Можно ли сказать, что она была носительницей исключительных качеств? Да, судя по всему, это так, но здесь есть еще и момент моды на такую внешность: или волнение, которое вызывает этот образ, или она соответствует каким-то эстетическим нормам времени. Тут комплекс признаков. Так было и в античном мире, были знаменитые гетеры, которым подражали, так было в Средние века, так было в XVIII веке – какая-нибудь мадам Помпадур, которая была эталоном, все подражали ее каблуку, ее росту, ее прическе. Это естественно. Или когда Тициан ввел в моду свою дочь Лавинию, которая стала идеалом венецианской красоты, просто совпала с ним. Это ответ очень банальный, но дело обстояло именно так.

После смерти Симонетта становится прекрасной дамой Боттичелли. И вот во всей полноте, в объяснительности того, что это есть мечта, есть сон, что их уже нет, что они давно ушли, что они воплощаются во сне, но жизнь во сне и этот свой сон он может запечатлеть на полотнах, обе картины прекрасны. Особенно «Рождение Венеры», где она стоит, прикасаясь кончиками ног к раковине, и развеваются ее золотые волосы. Это фрагмент картины, который сам по себе становится отдельной картиной и многократно репродуцируется. Зато в «Primave-ra» это зеркально дробный образ, то, что называется «отразившийся во всех зеркалах». И в зеркале Хлои, которая бежит от Борея с этим цветком хмеля в зубах. И в Флоре, которая приходит и становится Весной, которая в платье похожа на какую-то утреннюю птицу. Она входит в этот мир, и у нее платье заткано цветами, и из подола своего она разбрасывает цветы, и эти цветы становятся цветами земли. И самое интересное: поскольку Хлоя бежит с веточкой хмеля, весна хмельна, и тема весны связана с темой хмеля, который варят, и хмеля, который в крови. Поэтому у нее лицо сомнамбулы, немного пьяные глаза, плывущие, такая неопределенная, странная улыбка скользит на лице, и эти руки, кривенькие ножки… В ней такая бездна женственности, прелести, манкости, которую в искусстве, и старом, и современном, больше ни одному художнику не удалось с такой полнотой нам отдать. Центральная фигура, которую отличают особая застенчивость и зябкость, – то ли Мадонна, то ли Венера, то ли Богородица, над головой которой парит Купидон, с этим странным жестом, вялым и застенчивым, и, конечно, тремя грациями, которые как бы развивают тему Флоры. Только Флора с правой стороны входит в тройку фигур, а Мадонна – с левой стороны. И вот они стоят такими бесплотными и плотными, внечувственными и чувственными, и, как сказали бы современные кинорежиссеры, сверхчувственными фигурами. Фигурами, в которых как бы чувственность исчезла, но проявляется с наибольшей полнотой и неуловимо. Это невероятно, это мог сделать только Боттичелли, и это невозможно объяснить или описать – и струящиеся ткани, и владение линией. Разве можно описать дуновение гения? Нет.