Шоколадный папа - Анна Йоргенсдоттер

— Калле! Передать что-нибудь Кристине, когда она вернется?

Ты уже почти вышел. Свобода. Никотин.

Раздражение.

— Что ты, интересно, мог бы ей передать?

Ты почти не замечаешь дерзости своих слов. Ты будто вырос. Все еще чувствуешь руку Лувисы в своей. Она все еще стоит, сложив руки на груди — на ярко-синей материи.

— Ты же знаешь… — слегка неуверенно произносит Ян-Улоф, пристально глядя тебе в лицо. Может быть, именно в этот момент он замечает, как ты похож на Джорджа Харрисона. Лувиса говорила, что он нравится ей больше всех. Что он кажется и добрее, и умнее, чем Пол и Джон.

— Что-нибудь! — добавляет он.

— Конечно. — В голове одна-единственная мысль: скоро. Воздух. Спичкой о коробок. Долгий путь домой. Карл смотрит на Лувису. Не отводит взгляд. Краска больше не заливает лицо. — Передай Кристине, что на этом диване жутко удобно сидеть и пить кофе.

Лувиса смеется. Ты смеешься. А Ян-Улоф — нет. Ян-Улоф ничего не говорит.

И ты уходишь. Андреа видит, как ты уходишь. В необъяснимо хорошем расположении духа, почти счастливый, ты уходишь прочь.

* * *

Андреа не видела никого красивее тебя.

Она видит тебя в больнице. По-прежнему видит тебя. Принципы и люди меняются. Но не это.

Андреа не видела никого красивее Каспера.

Она нервно видит тебя рядом с собой. Над остывающим рисовым рагу и кофе. Остывшим кофе, который невозможно пить. Приходится подливать горячий.

Бирюзовый пиджак и много звонких ожерелий на груди. Бусины кричащих цветов. Впавшие щеки. Короткие волосы, выкрашенные хной. Большие глаза и крошечные порции. Но ты умудряешься есть еще меньше. Ковыряешь рис, рассеянно водя взглядом из-под длинной спутанной челки. Натурального, но необычного цвета.

— Я слышала, как ты играешь, — говорит Андреа, — очень хорошо играешь.

— Спасибо, большое спасибо, — отвечает Каспер, — а я слышал, как ты стучишь на пишущей машинке. Что ты пишешь?

— О, всякую всячину. Может быть, сборник стихов.

— Ой, — произносит Каспер. Затем воцаряется молчание.

Но вокруг, слава богу, никогда не бывает тихо. Финка с бранью бегает за своими сигаретами туда-сюда — комната для персонала, курилка. Как жестоко прятать от нее сигареты под замок. Гладить ее по голове и говорить: «Нет, дружок (а ей уже за сорок), только после обеда». И Финка бьет себя по щекам и рычит. Литиевый Живот Номер Один ругает мерзкую еду и жидкий кофе. Литиевый Живот Номер Два глубоко и громко вздыхает, пускает газы и гремит посудой. Маньячка Муа смеется и танцует на столе в трико тигровой раскраски. Первое время Андреа ее боялась. А теперь все больше любит. Муа делает что хочет. Но уж когда она развеселится, ее не остановить. Порой ее шумное веселье вторгается в чужие владения. Жутко Стройная жует с открытым ртом. Жует без конца. Жует и пережевывает. Кто-то шаркает: это Шаркальщик. Он был любимцем Андреа, пока не появился Каспер. Шаркальщику дают лекарств больше всех. Она видела, как он появился здесь. Как сияли его глаза. «Они говорят, что мне слишком хорошо, — говорил он. — Понятно, ведь дома у меня ничего не получается. Я ношусь как неприкаянный, мне хочется всего и сразу. Но ничего не выходит. Говорят, я и дом запустил, и гигиену тоже». И вот ему дают разноцветные таблетки. И однажды в его глазах исчезает блеск. А на следующий день исчезает ясность речи. Он говорит медсестрам, еле ворочая языком: «Я не хочу принимать все эти таблетки. Мне так плохо. Я ног под собой не чую». — «Ну-ну, ну-ну, — приговаривают медсестры. — Все образуется». Он просит встречи с доктором, но ему объясняют, что у доктора очень мало времени, это надо понимать. Не только тебе нужна помощь, говорят они. Андреа хочется обнять Шаркальщика, но она не решается. В объятиях таится какая-то опасность. Особенно если одновременно подумать об объятиях и о Каспере.

Андреа знает, что он играет в группе под названием Building Burst, что они пока не выпускают пластинок, но уже довольно популярны.

— Это так смело — играть на сцене, ну, как ты играешь, — говорит она Касперу. У него такие красивые глаза — может быть, зеленые? Андреа не решается надолго задерживаться в его глазах. Рада, что чаще всего это узкие щелочки под густой челкой.

— Да ладно, — возражает он, — писать еще смелее, это же твои собственные слова.

— Да ладно, — отвечает она, — это же твоя музыка. Твой звук.

Вот глупо-то. Почему нельзя взять назад сказанное? Просто отмотать, пока слова не отпечатались намертво?

— Да ладно, — говорит Каспер. Идет и выбрасывает еду. Она тоже хочет выбросить, но ей нельзя. Если она выбросит еду, то Внимательные вызовут ее в маленькую комнату, где ей придется сидеть и объяснять то, что она не в состоянии объяснить. Они ведь сказали ей: «Если будешь продолжать отказываться от еды, то держать тебя здесь нет смысла». У нее должна быть мотивация. Она должна ХОТЕТЬ выздороветь.

«Я здорова, — тайком бормочет она, — я хочу быть именно такой. Без аппетита. Как хорошо, когда на тебе болтается одежда. Чувство свободы, понимаете, я никогда раньше не испытывала его». Но вслух говорит, что она ХОЧЕТ, что ей мешают несвобода и страх. И это тоже правда. Страх возникает из-за непонимания того, что с ней делает еда. Она чувствует себя грязной, внутри происходит брожение. Чем больше еды, тем меньше Андреа. Настоящей Андреа. Чистой и самостоятельной. Той, что сама руководит своей жизнью. Той, что знает, как надо жить. А в весе она все равно не прибавляет.

* * *

«Мой звук — разряд грозы или летучей мыши пение», — смеется Каспер.

Он произносит эти слова в фантазиях Андреа и смеется, убирая волосы с лица. Причудливо щурится. Полный тайн, которые она постепенно узнает — одну за другой.

В мечтах Андреа все именно так.

На постели, на животе, ноги вверх. Кто-то стучит в дверь. Она знает, что это Ухошумелка. Не открывает. Пусть она хотя бы один раз постоит там и подумает. Пусть недоумевает, чем Андреа там занимается, пусть дуется, разочарованная. А вообще Андреа всегда открывает. Открывает с Улыбкой. Долго слушает бесконечные излияния Ухошумелки о манипуляциях врачей и злобных пациентах.

О шуме в ушах и ужасных медсестрах. Которые никогда ее не слушают.

«Но ты-то добрая, Андреа. С тобой и в самом деле можно говорить; неудивительно, что у меня шумит в ушах, когда люди несут всякую чушь, но ты-то чепухи не болтаешь, и ты очень похожа на Твигги,[5]а Твигги красивая… или была красивая, а может, она до сих пор жива. Стройные люди красивы, и я не думаю, что ты слишком стройная, они болтают чепуху, но я могу отдать тебе свои джинсы, тебе они подойдут, а я все никак не могу перестать есть, хотя у меня и были нарушения пищеварения, я точно говорю — были, и я была очень красивая, но никто меня не слушает, кроме тебя, Андреа».