Свидание - Владимир Михайлович Андреев

молчит, может, повернулось что… Зачем так со мной…

— Ладно, Шиниязов, не лезь в бутылку. Ты, Тарабрин, тоже не задирайся, — вступает в разговор Селезнев, — придет Симоненко, принесет сводку, все узнаем. А насчет немца… — он сплевывает в сторону. — Черт его знает, целый день тихо, может, что и повернулось. — Он снова отхаркивается и, помолчав, добавляет тихо: — Пора бы уже повернуться…

— Зачем говорить так, понимаешь, где мой деревня… Зачем это… — ворчит Шиниязов и, поднявшись, стряхивает шинель, идет к окопу.

Никто из них, ни Тарабрин, ни Симоненко, ни сам сержант Селезнев, не знал в тот момент, что наши части отходили все дальше на восток, туда, за реку. Что войска уже двигаются сейчас по шоссе за лесом, и полк, к которому они принадлежали, много потерявший в последних боях и так и не успевший укомплектоваться в постоянных бросках, получил задачу: задержать любыми средствами противника, не позволить ему переправиться в течение двух дней на ту сторону, пока наши части не займут новые рубежи. Всего этого они не знали, и поэтому тишина, окружавшая их сегодня, казалась им благодатной.

5

Пришел Симоненко, а с ним военфельдшер Тоня Воробьева. Симоненко лоснится от удовольствия: повидал в полку дружков, узнал новости. У начхоза сумел получить сухой паек на два дня, а у штабного повара ведро супа. Знал Селезнев, кого посылать в полк.

Тоня Воробьева, невысокая, с белокуро-рыжими волосами, выбивающимися из-под пилотки, снимает с плеча санитарную сумку, оглядывает солдат, спрашивает:

— Ну, как вы тут, товарищи, все здоровы?

— Вот Тарабрин на сон жаловался, — ухмыляется Симоненко, — спать он горазд. Нет ли какого средства, чтобы спать поменьше.

— Ты лучше себе попроси порошок, — говорит Тарабрин сердито. — На язык ему, доктор, что-нибудь насыпать, чтоб не болтал…

Тоня улыбается, глядит на солдат, на вырытый окоп неподалеку, на противоположный берег, где темнеет лес, только после этого ее взгляд обращается к Селезневу. Взгляд этот еще хранит деловую озабоченность, но мелькает в нем уже что-то другое, тайное и необычное.

— Ну, я очень рада, что у вас тут все нормально, — говорит Тоня, и тайное и необычное в ее глазах сияет. — Очень рада, товарищи, — вздыхает она и опускает глаза.

Для сержанта Селезнева весь этот разговор Тони — удивительный, бесподобный шифр. «Я пришла, я рада видеть тебя, я думала о тебе…» — вот что он слышит сейчас.

Селезнев поднимается, поправляет гимнастерку и старается не глядеть Тоне в глаза.

— Здоровы, доктор, здоровы, — голос у него чуть дрожит. — Вот у Шиниязова только с ушами.

Брови у Тони озабоченно сходятся на переносье.

— Это быстро не проходит. Контузия… Волноваться не надо — тут все зависит от времени…

— Вот только Шиниязов, — продолжает громко сержант. — А остальные здоровы. Совсем здоровы, — повторяет он с каким-то торжественным возбуждением.

Горьковатый дымок тянется вверх из-под кустиков, где на костре стоит ведро с супом. Симоненко косит на него глазами, сдвигает пилотку на лоб и чешет за ухом.

— Вроде как роса обещает ночью, — говорит он и подмигивает Селезневу.

— Ну и что? — недоумевает сержант.

— Как бы не простудиться. — Симоненко снова двигает пилоткой. — Может, микстурки у доктора найдется.

Тарабрин и Селезнев смеются и вопросительно смотрят на Тоню.

— Микстурки, — тянет задумчиво Тоня. Она подвигает сумку к себе. — Так и быть, ребята, понемножку…

Быстрое движение, и у Симоненко в руках широкая алюминиевая кружка.

— Мне на двоих, товарищ военфельдшер: на себя и на Забелина…

— Некультурно, Симоненко, — замечает Тарабрин. — Ах, некультурно…

Симоненко не отвечает, глаза его устремлены на пузатую бутылку, из которой Тоня наливает спирт. Заглянув на дно кружки, Симоненко качает сокрушенно головой и отходит в сторону.

Брякают котелки. Симоненко разливает из ведра суп, делит сухари. Шиниязов садится в стороне и громко хлебает. Тарабрин и Симоненко пристраиваются тут же, на шинелях. А Селезнев свою порцию попросил оставить — он сейчас сидит на бережку неподалеку вместе с Тоней.

Небо совсем потемнело, только горизонт на западе неярко поблескивает. От реки тянет сыростью, остро пахнет подсыхающей травой. На переправе снова какое-то протяжное гудение.

Поужинав, солдаты сидят, прислушиваясь к далекому гулу. Симоненко часто затягивается цигаркой, прикрывая ее ладонями, рядом Тарабрин. Шиниязов опять дежурит у окопа. Чуть в стороне звякает осторожно ложкой Забелин.

В кустах сонно шарахнулась птица. Симоненко проводит рукой по траве и, сосредоточенно рассматривая свою ладонь, говорит хрипло:

— У нас тишина, а на переправе гудит. Готовятся…

— Готовятся, да… — неопределенно отвечает Тарабрин, мельком взглянув вокруг.

Тарабрин лежит на боку, глядит на темнеющие силуэты Селезнева и Тони и загадочно улыбается.

— Сержант наш, кажется, любовь крутит, — протягивает он с сожалением.

— Ну так что? Тоня девка хорошая.

— Да я не о том…

— А о чем?

— Ну, что ты, не понимаешь? — Тарабрин глядит в сторону, где маячит у окопа с винтовкой Шиниязов. — Тут, может, через час трахнет фриц, вот тебе и любовь.

— Может, и трахнет, — соглашается спокойно Симоненко.

— А бабам что? — вздыхает Тарабрин и качает головой. — Баба, она и есть баба. Ей бы только одно… Видишь, и война нипочем.

— Не скажи, — тянет задумчиво Симоненко, окидывая Тарабрина хитрым взглядом. — Ты ведь холостой, кажется?

— Холостой, на счастье…

— Чего же так на баб. Или обманывали много?

— Ну, нет, — обижается Тарабрин. — Ты меня очень низко ставишь. Я не разрешу, чтоб меня обманывали. Я человек с характером.

— Это хорошо, — с чувством одобряет Симоненко, — без характеру нашему брату нельзя.

Тарабрин энергично машет рукой:

— Что ты! Пропадешь без характеру. Я тебе расскажу про один случай, ты ахнешь, как все получилось…

— Что за случай?

— Года полтора назад или чуть поменьше, — Тарабрин таинственно усмехается, — познакомился, в общем, с одной… Платьице такое розовое и поясок бархатный. Натой звали…

От воспоминаний Тарабрин постепенно возбуждается, глаза его начинают блестеть. Хотя, кажется, ему немного стыдно рассказывать про себя, но он рассказывает и даже чуть бравирует своей опытностью.

— В Красном Селе, между прочим, жила, — продолжает он и поясняет: — Это от Ленинграда километров тридцать будет. Раза два в кино сходили… Все разговоры разные — про книжки, про природу. Никаких вольностей. Только вот случай помог. Однажды иду в Народном доме. В Ленинграде это вроде парка культуры. Вдруг розовое платьице. Забежал вперед: Ната. И рядом фрайер… Модный такой и руку ее держит. То посмотрят, как колесо вертится, то к другой игре подойдут, полюбуются. Руки своей этот фрайер от Наты не отпускает… Походил я за ними с полчасика, да и домой. Неудобно, думаю, увидит. А через два дня наше свидание состоялось. Как обычно, в кино пошли. Я тогда ничего не сказал,