На все четыре стороны - Адриан Антони Гилл

Когда последний краешек солнца отправляется в Южную Америку, восточный горизонт начинают затягивать облака. Они громоздятся одно на другое, будто сердитый повар сбивает картофельное пюре. Стратосферные ветра хлещут их по макушкам, разглаживая сверху облачную кучу и придавая ей форму наковальни, – картина, характерная для тропиков. Грядет буря. Но до дождя еще далеко. Сидя у костра, кто-то шутит, что мы зря убили козла, осквернив своим опрометчивым поступком это священное, исполненное тайны место. Потом мы идем спать. Мы лежим и смотрим на звезды, в которых бушмены видят костры, разожженные их предками. Становится зябковато, но нам тепло и уютно в постелях с горячими грелками и пуховыми подушками.

Первые крупные капли шлепнулись на нас около полуночи. Следующие шесть часов были самыми ужасными в моей жизни. Это не метафора, а констатация факта.

Если вам не довелось испытать на себе, что такое тропическая буря, послушайте меня: забудьте все, что вы знаете о дожде. Европейский дождь относится к тропическому ливню примерно так же, как слив воды в унитазе – к ревущей Ниагаре. Буря прочистила глотку над долиной и разразилась прямо над нашими головами: стробоскопическое сверкание молний сопровождалось синхронными раскатами грома. Струи дождя свистели и пели, точно град винтовочных пуль. Страх начался в форме легкой внутренней дрожи с довеском тревоги, которую еще можно было прогнать при помощи здравого смысла и полузабытой школьной физики. Нашу постель затопило, моя спутница принялась рыдать, а блеск и треск неистовствовали час за часом, отдаваясь эхом среди гранитных скал. На сетчатке моих прищуренных глаз вспыхивали лица моих детей, и я гадал, суждено ли мне услышать удар молнии, которая меня поджарит. Я знал – хотя лучше бы мне не знать, – что гранит проводит электричество благодаря на редкость высокому содержанию металла, а ведь место, где мы находились, было самым высоким на сотни и сотни миль в округе.

Содержимое моего кишечника, которое уже несколько дней притворялось каменным, решило сделать то, чего не могли сделать все мы, то бишь эвакуироваться. Признаюсь честно: память о том, как я сижу на корточках, словно горгулья на крыше Шартрского собора, и пытаюсь унять судороги панической диареи, будет просачиваться в мои кошмары до тех пор, покуда я не присоединюсь к бедняге козлу. Долину озаряли рваные вспышки, словно неподалеку трудился космический сварщик. Баобабы скакали и улюлюкали. В небе, как в разбитом кристалле, плясали осколки света. И все это, с короткими передышками, продолжалось невесть сколько времени. Наконец мало-помалу дождь иссяк, а молнии выгорели дотла и были поставлены на подзарядку, после чего поднялся ветер, завывающий, точно ведьма.

Наступило облегчение, как в финале образцового фильма-катастрофы. Мы были мокры насквозь – блаженное свидетельство того, что жизнь нас еще не покинула.

Мы лежали, обнявшись и стуча зубами, пока над гранитными утесами не забрезжил робкий рассвет. Я не стыжусь сознаться, что молился с таким фанатическим пылом, с каким – выражу скромную надежду – мне никогда больше не придется этого делать. К несчастью, я, по-видимому, возносил молитвы не тому богу.

Долина медленно нагревалась; слуги кое-как приготовили завтрак, появились остальные наши товарищи. Мы встретили их облегченным смехом, и у меня возникло нелепое желание побриться. Я прислонил к скале зеркальце, улыбнулся своей физиономии в нем и тщательно отскоблил щеки и подбородок от выросшей за ночь белесой щетины.

На обратном пути мы остановились, чтобы набрать соли. Под ее толстым кристаллическим слоем копошились мелкие жучки. Как они умудряются жить в этом соляном царстве? Жучки совсем крохотные, упругие, одинокие – экосистема из единственного вида. Я посадил несколько штук в коробку из-под пленки и взял с собой в Лондон.

Потом я провел счастливый день, собирая помет (у гиен он белый, у трубкозубов, или африканских муравьедов, состоит исключительно из головок термитов) и наблюдая за парочкой влюбленных жуков: похожие на сережки от Тиффани, они бродили по песку, сцепившись в одно целое в перманентном коитусе. Мы ели «сопливые яблоки» – отвратительное бушменское лакомство, которое липнет к нёбу вязкой слизью с легким фруктовым привкусом, будто вам в рот чихнула больная гриппом овца. А еще я видел почтовое дерево – самое большое в Южной Африке, оно служит ориентиром на сотни миль вокруг. Среди имен первых белых исследователей, вырезанных на его многократно разветвленном стволе, можно, хоть и с трудом, разобрать имя Ливингстона. Мы ходили по следу с бушменами. Они улавливают невидимые приметы с уверенностью инспекторов дорожного движения, шагающих по Пиккадилли, и сами становятся животными, которых выслеживают. «Здесь были три льва. Мать и два молодых, один самец, другая самка. Они не ели». Прошу прощения, но зачем я иду за голодными львами, когда начинает смеркаться?

Калахари – страна крайностей, метафор и аллегорий. Она перетасовывает вашу колоду, передвигает мебель у вас в мозгу, разрушает вашу иерархию ценностей. Она обеспечивает вам первоклассную целительную встряску.

Вернувшись в Лондон, я отнес своих жуков в Музей естественной истории. Там опознали вид – Pogonus, но нелатинского названия у этих жучков нет. Мы не знаем, как они живут, что едят и почему угодили в соль. Надеюсь, лет через пятьдесят их включат в экспозицию. Этот вид можно было бы назвать жуком – приправой Гилла, но я предпочел бы другое наименование: жук «Уж я-то знаю, приятель, как тебе несладко».

Танзания, январь 1998 года

Серенгети: под сплющенной облачной грудой на горизонте играют зарницы. Сверкающее африканское солнце цвета обожженного апельсина стремительно валится с небосклона, горячий ветер раскачивает гнезда птиц-ткачей – огромные сложные сооружения в колючих зарослях. Густой воздух дрожит от голубиного воркования, в которое вклинивается монотонный скрип тропического сорокопута. Два орла-скомороха лениво парят в поднебесье на прогретых восходящих потоках, ловко удерживая шаткое равновесие, точно завзятые канатоходцы. А внизу – волнистая, похожая на застывшее море саванна, где кишмя кишит зверье.

Оно кишит и кишит. Оно кишит слева, оно кишит справа. Оно кишит вблизи, и вдали, и со всех сторон, пока голова у вас не начинает идти кругом от этого кишения. Сколько, черт возьми, можно кишеть? Вся живность в Серенгети делится на два класса: те, кто ест, и те, кого едят. Везде идет нескончаемая игра в салки-кусалки. Если вы знакомы с Африкой только благодаря телевизору, то здесь как раз знакомая вам Африка. Это страна Аттенборо[4]: корявые, стриженные ежиком акации, пурпурное небо, жирное, угреватое солнце, которое соскальзывает за горизонт, ужимая вечер до двадцатиминутного сеанса наслаждения самым экзотическим и прекрасным закатом на земле.

Серенгети занимает север Танзании и соседнюю часть Кении. Здесь происходят ежегодные миграции антилоп гну. Антилопы следуют за дождями, а за ними увязываются все многочисленные любители бифштекса с кровью. Гну – массовка Господа Бога. Эти странные горбатые существа со скорбными вытянутыми мордами будто непрерывно жалуются про себя на свою тяжкую долю. Их огромные стада, скачущие неуклюжим галопом, – одно из чудес света, которое напоминает грандиозные сцены из фильмов Сесиля Де Милля[5]. Единственная защита гну от жестокой рыночной стихии плотоядного мира – их численность. Каждая антилопа будто говорит: нас так много, что лично у меня неплохие шансы уцелеть. Даже телиться они умудряются все разом и в одном месте, устраивая львам и гиенам самый большой в мире канапе-фуршет. На примере гну природа демонстрирует нам, что коммунизм возможен, только вот радости от него мало. Их костями усыпана вся равнина.