Наши мамы покупали вещи, чтобы не было войны - Елена Скульская

Знал я прекрасно этого гардеробщика, и никогда не поверю, что поэтессу что-то могло с ним связывать, но я пошел за ней и видел, как гардеробщик совершал в это время ежедневную свою пантомиму, а поэтесса ее комментировала для меня: вот, говорит, смотри — лицо его напоминает греческую маску с растопыренным мегафоном рта; несколько зерен пшеничных зубов, занесенные ветром с полей, долбят небесную твердь нёба, начинает закипать пивная пена, она вываливается и ложится языком на подбородок; разбрасываются слова; гардеробщик подскакивает к вешалке, хватает то одно, то другое пальто, выбегает, настигает плачущих, подпрыгивает и приземляется с уже надетым им на головы мешком кашемира, шерсти, кожи, чтобы забрали свою одежду, а ему пора закрывать.

Нет, как хотите, он был для нее просто персонажем, и больше никакого важного дела у нее быть с ним не могло.

Тут и вышла книга писателя про наших мам. Поэтесса ее купила. Он говорил мне, что если кто-то и поймет его, то конечно же она, поэтесса. Потому что они очень похожи. Потому что и ее стихи на самом деле никто не понимал — ни те, кто перекладывал их на музыку своим прахом, взлетающим на небеса пивным путчем громоздких баховских грохотаний, ни их родные, торопящиеся с похорон. Только он один любил ее стихи. Он любил ее стихи и музыку. Он любил все хрупкое и беззащитное.

Он любил ее стихи, а одно даже переписал и оставил на столе. И она об этом не узнала.

По вечерам в крематорской каморке у поэтессы вкусно пахло кофе и сигаретами; она кашляла громко и гулко в своей каморке, как в кабине лифта. По отсутствию запаха и кашля все и заподозрили неладное…

После самоубийства поэтессы писатель мой как с ума сошел. Кричал, что он подожжет крематорий, пусть, мол, все покойники погибнут. Как будто они в чем-то виноваты! — кто-то молчаливо ждет своих похорон, кто-то мирно тянет лямку спокойной и продолжительной смерти. При чем тут они? Они не сокращали, а, напротив, продлевали жизнь поэтессы, давали выход ее творчеству.

Ну, крематорий я отстоял, убедил его как-то. Тогда он постепенно вбил себе в голову, что, хорошо, поэтесса покончила с собой не из-за крематория, не из-за обстановки, в которой ей приходилось жить и работать, не из-за контекста, так сказать, своих произведений, а покончила она с собой из-за его книги. Она прочла там что-то такое про наших мам, про их вещи, что ей стало невыносимо жить. Она взяла у гардеробщика стремянку (еще тогда взяла, когда мы с ней виделись в последний раз и я ей сказал о книге писателя), проверила прочность крюка на потолке, и всё.

Если судить по внешней канве событий, то все выглядит даже похоже, только я не думаю, что она вообще успела прочесть его книгу, она, может быть, и вовсе ее читать не собиралась, а просто вспомнилась молодость, вспомнилось наше общее детство и как, к слову говоря, он ее тогда позорно бросил. Он ей тогда объяснил, что уже женат на литературе, что дети от этого брака — рассказы и романы, даже если они выйдут хромыми, косыми и уродами, — его законные и любимейшие дети, а их с поэтессой мальчик все равно будет для него пасынком.

Теперь-то, когда так и оказалось — я имею в виду его законных детей, — он стал неутешен по умершему мальчику тридцатилетней давности и по несчастной сумасшедшей женщине, тихо, под запах кофе и сигарет, ушедшей из жизни.

Он стал умолять меня, чтобы я если и не прочитал, то хотя бы выслушал, какие именно места его книги могли произвести разрушительное впечатление на поэтессу. Больше всего он опасался за то место, где излагает свою теорию трагедии и иерархии жанров. Маленькие дети, говорилось там, плачут, а не смеются, когда хотят получить конфетку, подросток трет градусник, ест снег, чтобы болезнь подарила ему велосипед; девушки травятся, юноши вскрывают вены; только белые ночи не умеют симулировать темноту…

Надо думать, что под белой ночью он подразумевал самого себя, что, мол, вокруг все только и занимаются симуляцией, а он один искренне на всех плюет.

Книгу его я, разумеется, читать и тут не стал, я был очень занят. Наш отдел происшествий очень хорошо и достойно провел похороны поэтессы прямо, так сказать, на ее рабочем месте. Нам удалось оттеснить конкурентов, пытавшихся самоубийство поэтессы представить в виде убийства; они допрашивали гардеробщика, давшего поэтессе стремянку, и обнаружили, что он был должен ей огромную сумму денег, что все годы работы в крематории она ничего не тратила, а отдавала все гардеробщику под большие проценты, на которые намеревалась скоротать старость. А гардеробщик вроде бы был лихим человеком… Нам с помощью мэра удалось прижать эту версию, расходившуюся с общей концепцией нашей газеты: в нашем городе творческого человека судят только по тем законам, которые он сам перед собой ставит, а не по тем, которые ему может навязать кто-то извне, какой-нибудь, например, гардеробщик. Нет, художник живет свободно и свободно, когда сочтет нужным уйти из жизни, тогда и уйдет, прекрасно сам понимая свой долг.

Я продолжал работать над путеводителем. На звонки писателя перестал отвечать. А тут еще мэр объявил конкурс на лучшую рекламу Дня признаний. То ли под влиянием смерти поэтессы, то ли под воздействием постоянных разговоров с писателем о литературе я, никогда стихов не писавший, вдруг взял и в один присест написал:

БЕЛЫЙ ПИАР

Сразу возникает вопрос: почему «пиар», а не «консенсус»? Да потому, что надоело засилие иностранщины; что у нас нет собственной гордости?!

Второе — почему китаец, католический нунций, лютеранский пастор, когда мы в подавляющем большинстве своем православные? Да потому что мы не звери и никогда не будем преследовать человека только из-за того, что он исповедует ложную веру или принадлежит к дикой расе.

Третье — зачем крен менять на нутацию, а нутацию на крен, если это одно и то же? Господа, если бы в поэзии все можно было бы легко объяснить, то и поэзии бы никакой не было, а люди изъяснялись бы с помощью общего случая. Общий случай в литературе — толковый словарь: там нет ни одного непонятного слова.

Все эти пояснения я сделал в интервью, которое не я брал, а которое брали первый раз в жизни у меня самого в нашей уважаемой газете «На краю». Мой вариант рекламы Дня признаний победил. Я стал автором рекламы важнейшего дня жизни нашего города — о такой славе я никогда и не смел мечтать! Писатель же, уже совершенно ничего не соображая в злобе своей, ворвался в мой дом и кричал, что рассуждения об общем случае в литературе и о толковом словаре, которые все читающие люди повторяли за мной на каждом углу, я якобы украл у него, украл нагло, подло, да еще смею утверждать, что не читаю его книг, а сам их мародерски обдираю. И в таком роде целый час, пока моя жена отпаивала его валерьянкой, потом чаем и пыталась уложить спать, но он ушел, задирая подбородок перед смертельным рифом и дергая ошейник правой рукой.