Милосердие смерти. Истории о тех, кто держит руку на нашем пульсе - Сергей Ефременко

– Но, понимаете, ребята, – медленно и нудно продолжил Аркадий, – у меня подозревают рак предстательной железы. Через неделю я должен лечь в госпиталь для проведения операции… – Слеза медленно катилась по его желтоватой морщинистой щеке. – Вы, как мужчины, конечно же, поймете меня…

Наступила пауза. И тут, вместо речи о возможной потери потенции после такой операции, мы неожиданно услышали:

– Понимаете, со мной живет четырнадцатилетний кот – последний год он страдает сахарным диабетом и вот-вот умрет. Мне приходится каждый вечер делать ему инъекции инсулина. Я не могу лечь на операцию, я должен, я должен… – И слезы покатились уже ручьем из его глаз – когда-то ярко-лучистых, а ныне выцветших и погасших голубых глаз. – Я должен проводить моего дружка в мир иной, должен…

Мы с Димоном, видавшие много смертей, страшных и нелепых, буквально оторопели. Слезы душили меня. Я схватил открытую бутылку минералки и залпом выпил ее до дна.

Спустя сорок минут мы покинули банк. Аркадий пообещал, что последнюю свою банковскую операцию он посвятит нам и во всем поможет. Он умер на сутки раньше своего кота.

Поверь, в этом нет никакого ерничества, это действительно и жалостливая и одновременно страшная история. Короче, слушай.

Я – молодой доктор анестезиолог-реаниматолог, усталый и измотанный ежедневной работой и десятью-двенадцати ночными дежурствами (хотя тогда я абсолютно не чувствовал себя усталым и тем более измотанным).

Я постоянно был на подъеме. У меня, молодого врача, было всего два года после интернатуры за плечами, но я уже возглавлял всю анестезиологическо-реанимационную службу нашего маленького стотысячного городка, утопающего в тайге среди гор и речек. Без сельского района, но зато в окружении зон и воинских частей, раскиданных в горной Шории и Хакасии. Зона ответственности – район в радиусе трехсот-четырехсот километров.

Вместе со мной в отделении работали еще четыре анестезиолога-реаниматолога. Первый был тихим алкоголиком в стадии деградации. Другой – сумасшедшим, уже двадцатый год собирающим самолет, постоянно меняющим жен, при этом переезжающий с квартиры на квартиру и каждый раз перетаскивающим с нашей помощью пианино и мотор от «Ан-2». И все почему-то переезжал он с пятого этажа на пятый, конечно же, в разных домах, а лифтов в нашем городке отродясь не было. Следующим был парень старше меня на два года, абсолютный пофигист и страшный лодырь. Его жена была завмагом, и посему он принадлежал к элите городка. На работе он старался не париться. Мало дежурил и все чаще брал больничные по причине подорванного здоровья неуемным жранием колбасы и тушенки (продуктов, которые в те времена считались страшным дефицитом и делили общество на классы способных и неспособных их доставать). Четвертым был Ваня… Не знаю, что про него сказать, – он был никакой. И сейчас, по прошествии лет, я не могу что-либо вспомнить об этом полудебильном, тихом, сером тридцатипятилетнем парне, единственном выходце из алкогольно-трудовой семьи в высшее образование. Вот такая славная команда была доверена мне на второй год после окончания интернатуры. Мне было всего двадцать четыре, и, очевидно, выбор руководства местного здравоохранения пал на меня от полной безысходности.

Проводя основную часть своей молодой жизни в больнице, я настолько вошел в этот график постоянного в ней пребывания, что редкие выходные казались страшно тревожными и неуютными. И каждый экстренный вызов на работу приносил облегчение и успокоение. Те годы сейчас ассоциируются у меня со сплошной ночью, кричащими детьми, пьяными мордами избитых и резаных местных жителей, ночными операциями, но все это – на моем физическом и духовным подъеме. Порой, проведя всю ночь в операционной и поспав всего пару часов утром, я как ни в чем не бывало шел в операционную на плановые наркозы, в палаты реанимации. Вечером шел домой, спал часов семь и опять, по новой, на полтора суток. Вот силы-то было немерено. Сейчас в это просто трудно поверить, но это истинная правда.

Промозглая осень, октябрь, короткий день и длинная ночь, холод собачий, покрытые облаками горы, со всех сторон окружающие городок, грязь и серость, темные неосвещенные улицы… И бесконечное дежурство, переходящее из дежурства в стационаре в дежурство на дому. В тот вечер, вернувшись домой после очередного «марафона» (так мы называли двух с половиной суточное пребывание на работе), отупевший от недосыпания и слабо воспринимающий окружающих, я попытался заснуть. Но чувство тревоги, чувство какого-то «гона» не проходило. Уже тогда я стал слышать внутри тонкий, надсадный звон струны, как предвестник надвигающихся экстремальных событий. В то время я еще не осознавал, что значит этот звук, словно кто-то зажал одну ноту. Только спустя несколько лет я понял, что это предзнаменование, и посылающий его мне еще ни разу не ошибся. Сон упорно не шел, и звонок в дверь оказался окончанием недосказанности ситуации.

– Артем, тебя с работы, – сказал сосед дядя Миша. Мне поставили служебный телефон только спустя три месяца после этих событий – до этого связь со мной осуществлялась посредством домашних телефонов соседей или посылкой скорой.

– Артем, привет. – В телефоне звучал голос главного хирурга Володи Гаштыкова.

– Привезли четырехмесячную девочку с тяжелой черепно-мозговой травмой, твои мудаки уже час не могут поставить подключичный катетер, а девочку надо срочно брать в операционную. Короче, я послал за тобой машину, и не хрен вылеживаться, когда тут такие дела. Хорошо?

Изумительный хирург – хирург от Бога – Володя имел лишь один недостаток. Он был страшным матерщинником. И странно было видеть его, всегда безупречно одетого в цивильный костюм или в операционную форму, со строгими, интеллигентными чертами лица, в очках в тонкой золотой оправе, и при этом слышать от него отборный мат, органично вписывающийся в его речь.

Десять минут по темным, дождливым улицам – и вот я в родной стихии. Вокруг реанимационной койки стояла вся дежурная бригада – главный хирург, заведующий детской хирургией, заведующий травматологией. Ситуация была критическая.

Две четырехмесячные девочки-близняшки остались дома с папой, в то время когда мама выбежала в магазин за продуктами. В магазине была очередь, папа был с похмелья, а девочки громко плакали. Папа, раздраженный головной болью, постоянной бедностью на грани нищеты, желанием покоя и выпивки пытался успокоить крошек, качая и матерясь. Но затем его терпение лопнуло, и он, схватив одну из близняшек за ноги, хлопнул ее головой об стол. В это время в квартиру входила мать девочек, наконец-то купив кой-какой снеди. Последние мгновения трагедии разворачивались на ее глазах. Девочка сразу же успокоилась, перестала кричать и вообще двигаться. Мама в то же мгновение потеряла сознание и рухнула у входа в комнату. Папашка, моментально протрезвевший, кинулся поднимать жену. Она очнулась и со слезами бросилась к малышке. Девочка еще дышала, но без признаков сознания. Мать с криком ринулась к соседям, вызвали скорую. Их всех троих привезли в больницу – мать побоялась оставлять вторую близняшку с извергом-папашей. И вот теперь крошка лежала перед нами с признаками нарастающей дислокации головного мозга на фоне, по всей видимости, внутричерепной гематомы. Нужно было срочно делать трепанацию черепа.