В пекле огненной дуги - Виталий Мальков

— Впе-ерёд! — раздался откуда-то с левого фланга цепи голос ротного. — Ура!

— За мно-ой! — подхватил этот крик Романцов, махнув пистолетом. — За Родину! За Сталина!

Тут же над полем гулко прокатилось родное и ошеломляющее русское «Ур-ра-а!».

Солдаты побежали, стреляя на бегу. Каждый из них сейчас отлично понимал, что нужно как можно быстрее достигнуть вражеских окопов и закрепиться в них. Потому что по полю сейчас остервенело носилась Матушка Смерть и махала направо-налево своей жуткой косой, забирая с собой тех, кто ей приглянулся.

Бросив взгляд через плечо и убедившись, что бойцы не отстают от него, Романцов прибавил скорости. В голове его крутилась только одна мысль, вытеснившая все прочие:

«Быстрее бы добежать! Быстрее бы!..»

Немецкая траншея была уже рядом, а в сотне метров позади неё находились изгороди окраинных домов Самодуровки, в окнах которых тоже вспыхивали огоньки. Оставалось сделать последний, рывок, последнее усилие.

Возле левого уха что-то просвистело. Романцов инстинктивно пригнулся и втянул голову в плечи. Он увидел немца, стреляющего из траншеи из винтовки. Только затем до сознания дошло, что стреляет фашист прямо в него. Даже было странным то, что он не попал с такого плёвого расстояния. Может быть — из-за страха, который мешает в бою точно целиться, потому что предательски трясутся руки.

Лейтенант понёсся вперёд большими прыжками, уклоняя корпус то вправо, то влево от прямой линии, подобно маятнику, чтобы в него было труднее попасть. Этому он научился по дороге на фронт у милиционера со смешной фамилией Пужай-Чере-да, которому взвод Романцова помог обезвредить банду дезертиров. Эти уроки уже пригодились ему в марте.

Выстрелив во врага почти в упор, он спрыгнул в траншею. Немец уже молча валился на бок — на месте его правого глаза зияло чёрное, кровоточащее отверстие.

Немного левее кто-то из его бойцов добивал своего противника прикладом, а дальше в траншее раздавались выстрелы и крики дерущихся.

Лейтенант перепрыгнул через труп ещё одного немца и едва успел увернуться от направленного прямо в грудь штыка. Здоровый, упитанный фриц, обозлённый промахом, резко чертыхнулся на своём языке и попытался ударить снова, но не успел — отброшенный назад двумя пистолетными выстрелами, он опрокинулся на спину и задёргался на дне траншеи в предсмертной агонии.

Романцов стал пробираться дальше, обуянный неистовым желанием убивать врага. Он даже ощутил своеобразный радостный азарт оттого, что побеждает и уничтожает тех, кого ненавидит. Почему-то все эти немцы для него сейчас не являлись людьми, способными чувствовать боль и страх смерти, а, скорее, казались некими абстрактными существами в форме и с оружием. А ведь, между прочим, эти существа тоже жаждали и вполне могли убить его, и поэтому здесь вступал в силу простой закон выживания — кто кого убьёт первым.

Но больше никто ему под руку не попался. Рукопашная уже прекратилась — траншея была полностью захвачена.

— Тикають фрыци! — радостно крикнул где-то рядом Гончаренко. — Тилькы пьяты выблыскують![5]А, товарыш лэйтэнант?

Несколько уцелевших в схватке немцев улепётывали со всех ног к селу, откуда шёл плотный огонь. Село это тоже нужно было освобождать, и впереди предстоял новый бой — наверняка более ожесточённый…

15 июля 1943 года, Курская область.

Перед наступлением, в окопе, в голову навязчиво вползали разные воспоминания, но в основном это были эпизоды довоенной жизни в родном селе Сухосолотино. Семён ещё ни разу не побывал там с тех пор, как его призвали в армию весной сорок первого, когда ему стукнуло девятнадцать. А прошло-то уже более двух лет. В сорок первом он регулярно писал домой и получал письма от своих близких, но потом связь с семьёй надолго прервалась — село захватили фашисты. Возобновилась переписка только весной сорок третьего, после освобождения родных мест Красной Армией. Но пока что побывать дома всё никак не представлялось возможности.

Семён вдруг вспомнил, как с отцом и младшими братьями Колькой и Стёпкой ходил зимой на речку Солотинку ловить вьюнов. Ловля происходила ночью. В прорубь они опускали на верёвках корзину, сплетённую отцом из ивовых прутьев, и начинали светить туда факелом. Вскоре вьюны, привлечённые светом, подплывали к проруби хватануть воздуха. В этот момент корзину резко поднимали, и обычно несколько жирных рыбин оказывалось в ловушке. Мать жарила вьюнов на пахучем подсолнечном масле в чугунной сковороде, и потом за столом собиралась вся семья…

Теперь всё это было так далеко-далеко. От той счастливой поры детства и юности его отделяли бои с басмачами на памирской границе и полгода войны…

Семён перекинул через плечо противогазную сумку, забросил за спину вещмешок, проверил, надёжно ли закреплены сапёрная лопатка и фляжка, наполненная водой. На его голове теперь, как и у многих других, была пограничная фуражка, которую он бережно хранил с того момента, как перед отправкой на фронт дивизия переоделась в новую форму Пилотка сейчас находилась в вещмешке, а каску Семён прицепил сбоку и чуть сзади к ремню, как её обычно носил во время передислокаций. Спору нет, без каски голова была незащищённой, но зато фрицы будут видеть, с кем они имеют дело. Если в бой идут «зелёные фуражки», значит, врагу никакой пощады не будет! Пограничники всегда стоят насмерть, и немцы поняли это уже с первых часов войны. Среднеазиатская дивизия тоже уже не раз доказала эту непреложную истину..

Когда в небо взмыла красная ракета, батальон тихо поднялся и пошёл в наступление.

«Семи смертям не бывать, а одной не миновать!» — мысленно произнёс Семён, выпрыгивая из траншеи.

Взяв наперевес свою «самозарядку», он зашагал по мягкой земле туда, где находилось, пока ещё невидимое глазом, село со смешным названием Самодуровка, которое должен был отбить у немцев их батальон.

Справа от Семёна шёл командир отделения сержант Василий Потапов — донецкий шахтёр, который был на три года старше. Голубоглазый, светловолосый рубаха-парень, во взводе он вызывал к себе всеобщее расположение и уважение. Василий никогда не унывал и не терял присутствия духа, заражая своим оптимизмом и воодушевляя остальных. Семён хорошо помнил, как в конце февраля на занесённой сугробами дороге, когда казалось, что от голода и холода уже ни у кого не осталось сил идти дальше, Василий вдруг запел свою любимую песню из кинофильма «Большая жизнь»:

И почему-то Семёну сразу стало легче идти дальше, словно эта песня вдохнула в него силы и веру в то, что он сможет дойти. Да и другие тоже зашагали веселей.