Портрет незнакомого мужчины - Елена Мищенко

Но, конечно, я больше всего уважаю германские огнестрелы. Я имею и вальтер и парабелум. Кстати, темнота, вы знаете, откуда явилось название парабелум? Есть такая латинская поговорка, дай Б-г память, чтобы не переврать. Си вис пасем, пара белум. Хочешь мира – готовься к войне. Да и откуда вам знать латынь, вы и по-английски тянете с большой напругой.

– А где же твой патриотизм? Почему ты пренебрегаешь американским оружием?

– Ну что ты! Я с большим уважением. Моя коллекция началась с элементарного кольта.

– А как ты относишься к советскому оружию?

– Ну что тебе сказать? Макаров мне не очень смотрится по дизайну. А ТТ был у меня в Одессе. У нас на Молдаванке у многих чуваков были заныканы стволы. Правда, на моем был сточен боек, да и затвор заедало, но если его вынимаешь, любой дрейфит. К сожалению, перед отьездом пришлось его толкнуть почти задаром. Ой, я тут с вами точу лясы, а у меня миллион дел.

Юра покинул нас. Полчаса мы сидели спокойно, обрабатывая свои восковые миниатюры, как вдруг услышали громогласные возгласы, которые начались еще до того как посетитель влетел в нашу дверь.

– Шалом, шалом, шалом! Хай! Хау ар ю! Ма шломха! Ма нишма! Эрев тов! Здрастите! Хау ю дуинг? Привьет! Хелло, гайс!

Это был Шамес. Он приехал в Америку из Израиля, поэтому его английская речь изобиловала словами из иврита, а иногда и русскими, которым его обучили заказчики. Шамес был очень разговорчив. Он беседовал с какой-то панической поспешностью, иногда перебивая сам себя. Он был чрезвычайно религиозен, ходил в кипе и любил читать проповеди. Шамес был хозяином ювелирной мастерской, в которой, несмотря на его приверженность иудаизму, работали исключительно китайцы, с которыми он объяснялся, в основном, на пальцах. У него были свои ювелиры, сетеры, полировщики. Но когда появлялась необходимость сделать восковую модель и откестать ее, он обращался к Борису.

– С чем пожаловали, – поинтересовался Борис, прерывая эту бесконечную тираду приветствий.

Шамес уселся на стул, воздел очи горе и произнес тоном синагогального ребе:

– Говорил Бог, обращаясь к Мозесу: «И сделай венец из чистого золота, и сделай на нем надпись, как на печати «Святыня Богу». Тора, глава Шмот-Тецаве. Впрочем, вы этого не поймете. Вы не настоящие евреи, как и все американцы, а тем более русские. Короче ани царих, мне нужно сделать пенден (кулон), – и он положил на стол Борису конвертик с наклеенным на нем рисунком, взятым из какого-то флаерса крупной фирмы.

– А что имел в виду господь, – поинтересовался Борис, – когда говорил из чистого золота, наверное 24-ю пробу? И что, надпись действительно «Святыня Богу»?

– Бог не занимался такими мелочами как проба, а все детали вы найдете в конверте. Посмотри внимательно. Аколь беседер? Все в порядке? – Он опять уселся на стул, и стало ясно, что он скоро не уйдет.

– Давай договоримся, что ты сделаешь мне это на среду. Леат-леат! Не торопись! Но раш, как говорят американские евреи, когда им нужно отдавать долги или расплачиваться!

– На среду мы тоже не успеем. Ты же видишь, какая это сложная форма. Здесь над одним воском придется сидеть целый день.

– Хорошо. Тогда давай договоримся так. Ты едешь домой на машине в Норд-Ист. Чтобы заехать ко мне, ты должен сделать небольшой крючок. Так вот, ты будешь завозить меня домой после работы каждый день, пока не сделаешь этот пенден.

– Договорились. Только вам это невыгодно. Я же еду в семь, а вы заканчиваете в шесть.

– Ничего страшного. Так я посижу еще часик. Йофи! Прекрасно! А теперь я хочу вернуться к тому, что я говорил, что американские евреи не евреи. Их нельзя понять, то ли они гои, то ли евреи. Вот вам, пожалуйста, пример. Я встретил моего соседа (этому соседу было посвящено много проповедей) две недели назад. Он считает, что он добропорядочный еврей. У него хорошая семья – четверо детей (создавалось впечатление, что Шамес с соседом устроили небольшое соцсоревнование – у Шамеса было пять детей). Так вот, встречаю я его. И что бы вы думали он выгружает из машины? Никогда не догадаетесь. Кристмас три. Да, да, кристмас три (елку). «Кому ты, – спрашиваю я, – это несешь?». Он говорит «Домой. Дети это очень любят». Я говорю: «Ты что, с ума сошел? Кристмас три на хануку в дом? Какой же ты еврей после этого? Немедленно выкинь ее». А он отвечает: «Ни за что». «Тогда, – говорю я, – я побеседую с рабаем, чтобы тебя не пускали в синагогу». «А я и не собираюсь ходить в вашу синагогу. Я в ней не могу даже помолиться со своей женой. У вас женщины должны молиться отдельно. Отдельно гварим, отдельно нашим. Я сейчас езжу в синагогу в Элкинс-Парк». Вот такие религиозные евреи у вас в Америке.

– Ну и чем же все это кончилось?

– Кончилось весьма печально. Я, конечно, поговорил с рабаем. Рэбе есть рэбе. Рабаи не любят конфликтов. Знаете, что он мне ответил? Вы даже не представляете, что он мне ответил. Он сказал: «У разных людей есть разные традиции. Мы в это дело не вмешиваемся».

– В синагоге, где была моя последняя выставка, – вмешался я, – на такие дела вообще не обращают внимания. Это реформистская синагога – Кенесет-Израель, одна из самых больших в Филадельфии. На субботнюю службу люди приходят всем семейством без кип и таллесов. Даже рабаи не соблюдают этих условностей. Кроме кантора поет хор с профессиональным регентом, играет орган – в общем целый концерт.

– Вот вам пожалуйста. Йофи! Чудесно! Так как это называется? – и с криком «Ле-итраот, шалом! Ол зе бест», – он покинул нашу мастерскую.

О цене, как правило, не говорили. Во-первых, существовала негласная такса разных видов работ, во-вторых, мастер назначал, как правило, ризонебл прайс – разумную цену, иначе он терял клиентов.

Домой возвращались втроем на Бориной машине. Шамес щебетал всю дорогу, не давая никому и рта раскрыть.

Все вечера уходили на живопись. У меня уже было около десятка выставок. Я перепробовал все техники живописи и графики: и акварель, и уголь, и гуашь, и темперу, и пастель, и акрилик, и масло. У каждого из них были свои преимущества. Акрилик был хорош для изображения архитектуры, но плохо подходил для портретной живописи. Масло хорошо было в портретной живописи, пейзаже и натюрморте, но становилось трудным в архитектурных пейзажах. Акрилик и темпера быстро сохли в считанные минуты, а в масле на это уходили дни и т. д.

И конечно же, тянуло назад, в архитектуру. Я перечитывал лекции Фрэнк Ллойд Райта: «Пусть никто из вас не вступает в архитектуру ради того, чтобы заработать себе на жизнь, если вы не любите архитектуру, как живой принцип, если вы не любите ее ради нее, готовитесь быть верным ей, как матери, другу, самому себе».

Я не совсем был согласен с Мастером. Большинство крупных архитекторов и любили архитектуру, и зарабатывали с ее помощью себе на жизнь, даже если приходилось идти на определенные уступки заказчикам и сильным мира сего. Любовь к архитектуре и гонорары архитекторам ни в какой мере не противоречат друг другу.

В архитектуре я пока выполнял временные работы: цветные перспективы к проектам американских архитекторов, конкурсы, публикации статей об американской архитектуре. Иногда появлялись необычные заказы. Так, например, директор музея одной из крупнейших синагог Филадельфии «Кeneseth Israel», о которой я говорил Шамесу, миссис Джудит Маслин заказала мне занавес с изображением синагог мира (Европы, Азии, Америки). Работа была очень интересной. Тут я еще раз убедился, что у евреев, в отличие от других конфессий, основа религии это не храм, не здание – это Тора. Потому все синагоги в стилевом отношении были разными, они отображали архитектурные особенности той страны, где они были построены и того времени, когда их возводили.