Апсихе - Эльжбета Латенайте

Во второй раз Апсихе пришла работать в бар с радостью и ножом в рюкзаке. Шла с целью — внести ясность и свет.

Как игривую насмешку над собой Апсихе приняла тот факт, что одинокие мужчины в баре заговаривают с ней, трогают ее, предлагают себя, хотя в других ситуациях те же самые мужчины издали обходили ее, даже, можно сказать, вовсе не видели. И уж скорее стол по вечерам запоет для Апсихе гимн Чили, чем кто-нибудь из них обратит к ней хотя бы малейший взгляд или слово. Самое удивительное, что они сами, казалось, этого не понимали.

Фантазия, ум, надежды, любопытство и знание, предчувствия зашли уже довольно далеко. Жажда, желание мужчин — тоже. Однако не нашелся еще такой мужчина, который взял бы ее до конца, взял бы ее всю-всю, а себя, нисколько не сомневаясь и не жадничая, бросил бы ей. Они любовались, желали, но ни один не осмелился. В чем дело? — не понимала Апсихе. Наверное, думала она, никто ее не хочет. Потому что если хочешь, то берешь и отгораживаешься ото всех, прячешь, пьешь и ешь! Как же иначе? Совсем иначе — если не хочешь.

Она шила многослойные одежды и наряды, в которые хотела одеть своего мужчину, она шила эти одежды уже давно, и никакой чужой мужчина не привлекал ее внимания, никакое чужое тело не было ей интересно, ни в какой другой душе не видела близкую своей. Пусть только покажется Его Божественность Вожак — Апсихе точила нож, хотя он уже был таким острым, что воздух кусками падал на землю, едва она брала его в руку.

Цель второй ночи в баре достигнута — продала всего лишь половину одной единственной бутылки дешевой текилы. Может ли быть большая чистота, чем отсутствие спроса на чертовы капли в баре? В ту ночь Апсихе была самой плохой продавщицей, какая только может быть. Вместо того чтобы предлагать клиентам выпить, она почти всю ночь простояла, подтанцовывая, у стены. Если иногда, чтобы убить время, и предлагала, а ей говорили «нет», Апсихе сияла и показывала большой палец. А если те, кого спрашивала, говорили, что не пьют, она радовалась и хвалила их. Заработала меньше малого, зато дорога домой была выстлана привычной улыбкой и сиянием глаз. Выйдя из ночного автобуса, вытащила из рюкзака маленький острый кухонный ножик, прикрыла его длинным рукавом и смело пошла к дому. Пока шла, думала, что в спектаклях, в которых она, может быть, когда-нибудь будет играть, сцены боли и печали, уже будут действовать так же, как сцены света и эйфории, в которые обычно вчувствовалась без особых усилий. С отчаянием ей всегда было сложнее договориться, чем с верой.

До самого дома не встретила ни одной живой души.

Черную густую тяжесть, которую, словно железную клетку, свалила на голову Апсихе первая ночь в баре, с трудом занимавшуюся улыбку и больные ноги уняла работа на корабле, свадьбах, куда она спешила, едва проснувшись и по звонку, напоминавшему, что ее ждет работа. Тот день и ночь, и сама свадьба были противоядием против тягостного бара. Сияющая на солнце речная вода, бритоголовый мойщик посуды Алан со злобно зовущими глазами, явно самими молодыми выбранная музыка, испускающая лучи совсем личных мгновений и этапов жизни, когда эти песни звучали, новая форма Апсихе — белая рубашка, черная бабочка и собранные волосы, покачивание корабля, передышка на палубе и ежеполучасовые признания в любви своему одиночеству и новой жизни. Только сердце Апсихе, нырнувшее в речную волну, неслышно плакало в замотавшихся в узел водорослях, мокрое и немытое.

Где бы ни работала Апсихе, — будь то презентация книги, открытие выставки, рынок, бар, корабль или полиция — везде было что-то, что ей очень не нравилось и чего она раньше избегала: мясо, праздник под парусами, алкоголь или торты, «непретенциозная» музыка или искусство, коллеги, успевшие привыкнуть к себе и еще чему-нибудь в этом, но не том же самом мире, потолок и стены, не вырождающиеся и остающиеся такими же всякий раз, не раздражающий и не вдохновляющий, не смущающий и бесстрастный характер большинства коллег, тонкости этикета и еще многое другое.

Ведь этикет, благородство, вежливое и изящное обращение так же многослойны, как и всё, чем люди меняются друг с другом. Существует какое-то фундаментальное уважение и благородство, которому в каком-то смысле наплевать на изящные манеры, потому что оно, благородство, лучше, чем любая вежливость, чувствует, как необъятны изящные манеры.

Ведь когда стоишь на каком-нибудь холме, описать который несложно, или в знакомом пейзаже, можешь даже не знать, что стоишь не только там, но еще и на острове, окруженном большой водой с большим миром под поверхностью, с большим миром над поверхностью и с большим разнообразием форм и скоростей своих собственных волн. Интересно, как же узнать, как определить самым точным образом, где находишься, чтобы не ошибиться, чтобы не измельчить, не раздробить целого. Чтобы не ампутировать контекст, без которого все обнажается и мельчает.

И то, что можно определить как обыкновенное лежание в постели, точно так же можно определить как проплывание сквозь самолет. Без всякой мистики, разве что расширив и оживив то, что порождает слова в голове. Просто та постель, в которой лежит человек, может быть в каюте подводной лодки, лодки, проплывающей сквозь обломки разбившегося корабля.

Самый обыкновенный рассказ о том, где мы, невозможен, как и всё, связанное с языком. Больший, а точнее — более просторный смысл словно обезвреживается, погружается в более мелкий, не столь судьбоносный и не такой гибкий. И большее благородство может разминуться с маленьким, может даже совсем уничтожить маленького полицейского на страже этикета. Благородная душа не знает и не узнает, чем прекрасно прекрасное мгновение или как ужасно пусть и относительное, пусть и условное вымирание. Потому что сам смысл красоты может увести язык неизвестно куда, провести мимо обломков неизвестно каких самолетов, открыть неизвестно какие острова. И та красота, которую язык не уведет так, чтобы ее смысл проявился чистейшим открытием, не стоит ничего. Разве такая чистая, так далеко зашедшая красота может заметить и оценить маленькую, мелкую, сквозь самолет не проплывшую и вообще не нырявшую красоту?

Точно так же и благородство — чем оно чище, тем презрительнее плюет на то, на что большинство считающих себя благородными не плюнет ни за что. Не плюнет именно из уважения к благородству, но не к тому непобедимому, а к тому облетевшему благородству, что сдается и продается, которое можно оспорить. Чистому же нет никакого дела до уважения и того, другого благородства. Благородный дух вызван уважением, которое так велико, что без труда гостеприимно обнимает и самые необъятные мерзости. Только такое уважение и такая вежливость, что прошли множество смыслов и тысячу раз потеряли ориентацию и давно забыли, где путешествие началось, что породило первое сомнение и какое оно, подтолкнули ее на этот путь.

Подвластная всем ветрам на чистом не художественном воздухе, Апсихе все же пару раз попала на сборища высшего общества, занимающегося творчеством. Первые имена так называемых писателей, так называемых театральных режиссеров, так называемых драматургов, так называемых создателей так называемого кино. Наблюдательную Апсихе, неожиданно приблизившуюся к уже успевшим отдалиться коллегам по искусству, охватило разочарование. Избалованность, лень, нечуткость, незоркий взгляд, погруженность в привычки, слабый нюх, нечуткие пальцы, искривленный слух — всем этим с огромной силой несло от так называемых признанных мастеров. Румынка — продавщица хлеба, соседка Апсихе по рынку, или португалец — продавец лосося, другие встреченные ею насельники неэлитных рабочих мест казались в семьсот раз более примерными студентами жизни. Ум их гораздо живее, а чувство скромности гораздо сильнее. Их с трудом собьешь с пути, потому что они чутче, бодрее, чем те, что привыкли к особости своей натуры. Прислуга и обычные прохожие на улице были гораздо более здоровыми существами, меньше пропитанными сомнительными критериями, догмами и убеждениями. Кроме того, а может — как раз потому, они казались Апсихе гораздо ближе, чем какой-нибудь знаменитый творец кино или какая-нибудь особо почитаемая сочинительница пьес.