Двенадцать, или Воспитание женщины в условиях, непригодных для жизни - Ирэн Роздобудько

Потом мне надоело экспериментировать. Я сделал все, что мог. Я больше не могу придумать ничего нового. Я умываю руки…

У меня есть лишь одно оправдание: я подарил девочке у источника и ее Сыну вечность.

Моего имени история не сохранила…»

2

Мои сомнения развеялись. Я поняла, что не оставлю работу. Даже спать перехотелось. Я собрала расшифрованные странички и спрятала в папку. У меня даже мысли не возникло показать их главврачу. Хватит с него и кассеты. Вряд ли он станет заниматься такой нудной работой, которую провела я. И никто другой, уверена, этого делать не будет…

Собственно, то, что я сделала, — обычная профессиональная привычка. Она сохранилась после того, как у меня пропало желание читать. А это желание пропало последним вслед за многими другими — например, ходить в театр, есть сладкое, пользоваться мобильным телефоном, общаться в лифте с соседями, покупать продукты, заводить любовников, принимать участие в презентациях и вечеринках, лечиться, плавать в бассейне, крутить педали велотренажера, носить бюстгальтер, красить губы, смотреть телевизор, слушать радио, чистить обувь, следить за модой, писать письма, варить кофе, подметать пол, выносить мусор, думать, нюхать цветы, чистить рыбу, рисовать, играть на музыкальных инструментах, получать деньги, делать какой-либо выбор, спать, ездить, мыть кафель, пить витамины, здороваться, произносить тосты, жарить мясо, делать голубцы, открывать двери, застилать постель, вытирать пыль, говорить, плакать, смеяться…

Желания отпадали постепенно и долго. Это был интересный процесс. Начался он с другого чувства, когда я еще активно функционировала в общественной жизни.

Итак, это случилось в театре. Внезапно меня начал душить стыд, настолько, что я закрыла глаза и не могла смотреть на сцену, где шел спектакль. Взрослые люди произносили перед темным залом чужие слова. Сначала они их заучивали, после этого наполняли эмоциями и чувствами, потом добавляли к словам разные движения. Стыд змеей обхватил мою шею и начал ее медленно сжимать. Толпа людей в красивых нарядах сидит в темной бездне и молча смотрит, как другая, гораздо меньшая толпа их одноплеменников суетится в круге света напротив. От удушья я начала кашлять, и одновременно из разных уголков зала, как в ответ на пароль, ко мне присоединились такие же точно несчастные. Своим кашлем я выпустила джиннов, которые давно скреблись в легких других зрителей. В зале случился эффект массового психоза.

— Ты что, простыла? — спросил мужчина, сидевший слева от меня.

Я не ответила. Мне захотелось снова проверить этот эффект, я опустила руки в театральную сумочку и начала осторожно разворачивать конфетку, с интересом прислушиваясь к залу. Минут пять зомбированные мною единомышленники сидели тихо, а потом я услышала такой же шорох со всех сторон. Он был почти неслышен для других — зомбированных тем, что происходит на сцене, но для меня он прозвучал, как шум жеанских волн. Я поняла, что не одинока…

Собственно говоря, все это я проделывала, чтобы заглушить стыд, который все крепче сжимал мое горло. Потом я встала и начала пробираться к выходу.

Вела я себя, конечно, неучтиво. И была этим очень смущена.

Дальше все шло по восходящей… Дома я вдруг выключила телевизор в тот момент, когда в выпуске новостей транслировали беседу двух президентов. Они сидели друг напротив друга и говорили, будто не замечая камер. Почему-то этот момент тоже показался мне верхом стыда. В мозгу всплыла фраза Элизы Дулитл: «На улице прекрасная погода, миссис Хиггинс!»

Волноваться я начала лишь тогда, когда стыд начал меня душить повсюду, где бы я ни была…

С утра я уже сидела на своем рабочем месте. Мне не терпелось перейти к следующей истории. Для главврача это история болезни, не более. Потому что полкассеты я старательно стерла, перед тем, как ее отдать.

Я уже поняла, что могу пообщаться только с одним пациентом в день, и когда дежурная медсестра спросила, кого привести: вчерашнего мужчину или новую пациентку, — решила сначала познакомиться со всеми и попросила привести женщину…

На этот раз я выслушала вполне связную историю. Я спешу пересказать ее, чтобы не забыть, поэтому не обращайте внимания на почерк.

«Так случилось, что в свои двадцать лет я осталась одна… Помню, как когда-то мечтала быть хозяйкой большого дома, бродить по просторным комнатам, разбрасывать вещи где попало, доставать из холодильника сырые сосиски и есть их с горчицей, задыхаясь от ее обжигающего вкуса, валяться до полуночи перед включенным телевизором и не мыть руки после прогулки. И вот теперь я все делаю именно так, но задыхаюсь не от жгучей горчицы, а от настоящей горечи. И пустота квартиры меня не радует. Это — ужасная, гнетущая пустота. Разве об этом я мечтала? Хотя прошел уже год после трагической гибели моих родителей, они навсегда остались тут — в этом доме. Каждое утро я вспоминаю, как в ТОТ день они по очереди чмокали меня, сонную, в щечку, одевались в передней, звенели ключами от машины. Помню даже, как загудел на лестничной площадке вызванный ими лифт. И конечно, мне не забыть взрыв, раздавшийся минутой позже во дворе. Я тогда едва оторвала голову от подушки. Подумаешь! Сейчас такое случается повсюду. А особенно в нашем престижном районе…

То, что я осталась одна, осознала спустя недели две после похорон, когда инспектор по криминальным делам, захаживавший ко мне чуть ли не каждый день, сказал, что „дело сдвинулось с места“, преступников нашли и больше меня беспокоить не будут. По-дружески посоветовал устроиться на работу или хотя бы строго контролировать поступление на мой счет денег, которые зарабатывает концерн моего отца, — он был одним из главных основателей и успел составить документ на наследство, — и конечно же, быть „разборчивой в знакомствах и связях“.

Ни знакомств, ни связей у меня не было. Только сейчас я могла подвести неутешительный итог: я не только осталась одна — у меня не было ни близких друзей (родители старательно оберегали меня, запугивая киднепингом в детстве и претендентами на мою руку, падкими до отцовских денег, когда я повзрослела), ни знакомых, кроме двух-трех соседок — маминых приятельниц. Они изредка навещали меня поначалу, пока я не пришла в себя.

Вот так я и стала хозяйкой большого дома, который был уже не в радость. Меня вполне бы устроила маленькая квартирка, в которой я затаилась бы, как мышь в норе, и не выползала бы из нее до самой старости. Зачем мне вся эта роскошь? Пять огромных комнат, заставленных антикварной мебелью, увешанных картинами-оригиналами (коллекция отца), с библиотекой, в которой самой дешевой книгой была „Тысяча и одна ночь“ на рисовой бумаге, в обложке с орнаментом из настоящего золота, — это из увлечений матери. Сама же я была — никто. Любимый ребенок, которого оберегали от всякого губительного влияния, а тем более от работы. Даже диплом искусствоведа отец мне просто-напросто купил, увидев, как мне трудно подниматься рано утром и идти в ненавистный институт. О чем же я думала раньше? Честно говоря, я считала, что так живут многие. Ведь о жизни я знала только тот минимум, который необходим ребенку обеспеченных и влиятельных родителей.