Песнь серафимов - Энн Райс

Я бродил по темным коридорам с узорчатыми пыльными коврами.

Я останавливался в атриуме перед часовней Святого Франциска, и мой взгляд скользил по причудливо украшенной дверной раме — шедевру из литого бетона в стиле чурригереско. У меня становилось теплее на душе при виде постоянно происходивших в «Миссион-инн» пышных приготовлений к свадьбам: накрытые столы, серебряные блюда, оживленные люди вокруг.

Я поднимался на самую верхнюю веранду и, облокотившись на зеленые железные перила, смотрел вниз, на площадь перед рестораном и на гигантские нюренбергские часы за ней. Я дожидался, пока часы начнут бить, отсчитывая очередную четверть часа. Мне хотелось увидеть, как медленно движутся большие фигуры в алькове под ними.

Часы всегда зачаровывали меня. Убивая кого-нибудь, я останавливал его время. А что делают часы, если не отмеряют время, данное нам для сотворения самих себя, для открытия внутри себя того, о чем мы и не подозревали?

Убивая людей, я вспоминал призрак отца Гамлета, его трагическую жалобу, обращенную к сыну:

Убит в весне грехов, без покаянья…

Не кончив счет, я был на суд отозван

Со всею тяжестью земных грехов.[2]

Я размышлял об этом каждый раз, когда задумывался о жизни, о смерти и о часах. Я всей душой любил гостиницу «Миссион-инн» — и музыкальный салон, и китайскую гостиную, и любой самый маленький угол или трещину.

Возможно, я обожал вневременность здешних часов и колоколов или искусное и умышленное сочетание предметов разных эпох, способное свести с ума обычного человека.

Что касается люкса «Амистад», номера для новобрачных, я выбрал его за купольный свод. Этот потолок был расписан дымным ландшафтом с голубями, поднимающимися сквозь мягкий туман к синему небу, и увенчан восьмиугольным куполом с витражными окнами. Круглые арки нашлись и в этом номере — между столовой и спальней, а еще в раме тяжелых двустворчатых дверей, ведущих на веранду. Три высоких окна, окружавших кровать, тоже были закруглены.

В спальне имелся массивный камин из серого камня, холодный, пустой и черный внутри, однако являвший собой прекрасное обрамление для воображаемого пламени. У меня богатое воображение. Вот почему я такой хороший убийца. Я придумываю множество разнообразных способов сделать дело, а затем исчезнуть.

Тяжкие драпировки скрывали три высоких, до самого пола, окна по сторонам огромной старинной кровати, прикрытой балдахином. У нее было тяжелое резное изголовье из темного дерева, в изножье — низкие толстые колонки с шариками на концах. Кровать, конечно же, будила у меня воспоминания о Новом Орлеане.

Новый Орлеан был когда-то моим домом — домом того мальчишки, который жил и умер во мне. Тот мальчишка не имел такой роскоши, как кровать под балдахином.

То было в иной стране,

К тому же дева мертва.

Я не бывал в Новом Орлеане с тех пор, как стал Лисом-Счастливчиком, и думал, что никогда не вернусь туда. Значит, мне никогда не поспать на тамошних старинных кроватях с балдахинами.

В Новом Орлеане были похоронены особенные покойники, очень важные для меня. Не те, кого я уничтожал по приказу Хорошего Парня.

Думая об этих особенных мертвецах, я имел в виду своих родителей, младшего брата Джейкоба и младшую сестру Эмили. Все они остались там, хотя я не имел ни малейшего понятия, где они похоронены.

Я припоминал разговоры о старом кладбище Святого Иосифа, где-то за Вашингтон-авеню, в опасном районе. Моя бабушка была похоронена там. Но, насколько помню, я там никогда не бывал Отца, наверное, похоронили рядом с тюрьмой, где его зарезали.

Мой отец был паршивым копом, паршивым мужем и паршивым отцом Его убили, когда он отсидел два месяца из своего пожизненного срока. Нет. Я не знаю, где их могилы и куда отнести цветы, а если бы знал, это точно была бы не отцовская могила.

Ладно. В общем, можете представить, что я ощутил, когда Хороший Парень сказал мне, что убийство должно произойти в «Миссион-инн».

Самое Отвратительное Убийство должно было осквернить мое утешение, мое прибежище, мое нежно взлелеянное безумие, мое спасение. Наверное, это Новый Орлеан не выпускал меня из своих объятий, ведь на самом деле гостиница была старой, скрипучей и нелепой, хотя нарочито и неожиданно живописной.

Отдайте мне увитые виноградными лозами беседки, бесчисленные тосканские вазоны с буйно цветущими лавандовыми геранями и апельсиновыми деревьями, длинные веранды, крытые черепицей. Отдайте бесконечные железные перила с узорами из крестов и колоколов. Отдайте множество фонтанов, маленькие статуи ангелов из серого камня над дверными проемами номеров, пустые ниши и причудливые колокольни. Отдайте аркбутаны трех окон в той самой верхней угловой комнате.

И отдайте колокола, которые не умолкают здесь. Отдайте вид из окон на далекие горы, по временам покрытые сияющими снегами.

А еще отдайте темный уютный ресторан, самый лучший в штате.

Если бы мне предстояло совершить убийство в миссии Сан-Хуан-Капистрано, это было бы еще хуже, но все-таки не там я так часто мирно засыпал.

Хороший Парень всегда говорил со мной ласково. Думаю, точно так же отвечал ему я.

Он сказал:

— Это швейцарец, банкир, занимается отмыванием денег, тесно связан с русскими. Ты не поверишь, какие аферы проворачивают эти ребята. Сделать все надо в его гостиничном номере.

«То есть… в моем номере».

Я ничего не произнес вслух.

Однако, не проронив ни звука, я обратился к Богу с молитвой.

«Господи, помоги мне. Только не там».

Проще говоря, меня охватило нехорошее предчувствие, ощущение падения.

Самая глупая молитва из моего прежнего репертуара всплыла в голове. Та самая, что сильнее других выводила меня из себя:

Ангел Господень, мой ангел-хранитель,

Несущий с небес мне Господню любовь,

Будь каждой мысли моей вдохновитель,

Путь освещая, храни меня вновь.

Я чувствовал слабость, слушая Хорошего Парня. Я чувствовал неизбежность. Неважно. Надо обратить это в боль. Обратить в настойчивость, и все пройдет прекрасно.

В конце концов, напомнил я себе, одно из главных твоих качеств — твердая уверенность, что мир станет лучше, если ты умрешь. Отличная новость для всех, кого мне необходимо убить.

Что заставляет людей вроде меня проживать день за днем? Как писал об этом Достоевский в речи Великого инквизитора? «Без твердого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить».

Как в аду. Но ведь мы помним, что Великий инквизитор есть зло и порок.

Люди, насколько я знаю, продолжают жить и в невыносимых условиях.