Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России - Дэн Хили

женщины и использовали эту процедуру как способ контроля над репродуктивной функцией и возможность стать свободнее[49]. Социальная политика большевиков быстро разочаровала тех, кто ожидал, что она освободит женщину от традиционного неоплачиваемого труда. Радикальное законодательство о разводе, браке и алиментах сделало женщину крайне уязвимой к тому, что от нее может уйти партнер и она будет матерью-одиночкой, – и это в условиях высокого в то время уровня женской безработицы[50]. Барбара Клементс и Элизабет Вуд недавно показали, сколь активно большевики противодействовали феминистским устремлениям. Советские женщины обнаружили, что партия и правящая элита, где доминировали мужчины, не подпускают их к ответственным постам ни в политике, ни в промышленности. Обе авторки подчеркнули, что, вопреки громогласно провозглашенной эмансипации женщин, большевики-мужчины не стремились к мало-мальски систематическому пересмотру своих гендерных предрассудков[51]. Этими же еще не исследованными представлениями о гендере объясняется подчас противоречивый подход, который они проявляли к однополой любви и гендерному диссидентству.

До недавнего времени большинство историков, изучающих Россию, утверждали, что маскулинность является безусловной, естественной, по существу движущей и «активной», обязательно гетеросексуальной и не формируемой политическими, административными или культурными средствами. Такие утверждения превалируют, несмотря на свидетельства о конструировании гендерных ролей, которые накапливались по мере развития академических исследований о русских женщинах. Пока мы еще плохо знаем историю формирования гендера у русских мужчин, хотя недавно некоторыми историками было показано, что восстановление военных структур до и после революционного переворота зависело не только от технических или идеологических новаций, но и от медицинских конструктов маскулинной идентичности[52]. Исследования маскулинности в западных обществах подчеркивают роль политических и дисциплинарных практик в формировании респектабельных или гегемонных мужских идентичностей и указывают на усиление государственной заинтересованности в ограничении и подавлении однополой любви между мужчинами как часть этого процесса[53]. Изучая однополую любовь между мужчинами в революционной России, мы можем перепроверить взаимосвязи между модернизацией маскулинности и «открытием» гомосексуала, выявленные вышеуказанными исследованиями. В то время как русские историки неохотно касались вопроса однополой любви в собственном регионе, эта тема часто привлекала внимание западных ученых (как в академических кругах, так и вне их), занимающихся гей- и лесби-исследованиями. Многие (если не большинство) публикации о советской политике в области гомосексуальности, написанные борцами за освобождение геев и лесбиянок, гей-журналистами, а также авторами, выступающими с квир-позиций, продолжают отталкиваться от идеологии новых левых, вознося хвалы революционному (или ленинскому) социализму, давшему «геям» свободу, и проклиная «дегенеративный» или «бюрократический» сталинизм, вновь отнявший ее[54]. Многие из этих авторов обращаются к данной истории только ради критики коммунистических или социалистических движений в своих странах, не углубляясь в анализ причин, которые привели к таким переменам в русском обществе и культуре[55]. Их знания о данном вопросе основаны на статье фрейдо-марксистского секс-реформатора Вильгельма Райха «Борьба за „новую жизнь“ в Советском Союзе» (1936). Сведения для нее Райх, как предполагается, почерпнул из различных свидетельств о том, что советская власть начала активные репрессии мужчин-гомосексуалов в 1933–1934 годах (свидетельства эти достигали его через третьих лиц)[56]. В 1960-е годы новые левые заинтересовались идеями Райха и вновь привлекли внимание к его работе. Гомосексуальные теоретики из левого движения опирались на нее, чтобы критиковать гомофобию при сталинизме и в европейских компартиях[57]. Помимо статьи Райха, постоянно цитируются официальные документы и словарные статьи о гомосексуальности из трех последовательных изданий Большой советской энциклопедии. Опираясь на эти источники, историки, литературоведы и квир-теоретики стремились разобраться в природе сталинистского похода против гомосексуалов в 1930-х годах[58]. Помимо истории политики, стоящей за секс-реформой в Европе, и нападок гей-активистов на закостенелую гендерную политику традиционных левых на Западе, историки, изучавшие геев и лесбиянок (за исключением Карлинского), мало что писали о сексуальностях в России.

Особенности положения России, которая не является ни европейской, ни азиатской страной, но при этом вмещает в себя оба эти понятия, привели к тому, что те, кто изучал сексуальности на этих двух континентах, как правило, обходили ее вниманием[59]. Обзоры истории однополой любви довольствовались по сей день лишь небольшой выборкой «авторитетных» текстов, освещая Россию или Советский Союз. Дело дошло до того, что недавно один известный ученый и вовсе проигнорировал этот обширный и неоднородный регион[60]. В результате мы имеем историческую литературу, которая сократила опыт громадной нации (а также многих народов поменьше, находящихся под ее властью) до нескольких печально известных личностей и эпизодов. Отсутствие сведений о противоречивом понимании сексуально-гендерного диссидентства в Российской империи царского периода и позднее в СССР чревато большими пробелами в квир-исследованиях.

Однополая любовь рассматривалась как заболевание не во всем этом регионе. Россия – великолепный пример (которым доселе пренебрегали) европейского общества с противоречивыми, размытыми взглядами на однополый эрос среди различных народов и этнических групп[61]. «Гомосексуальность» среди нехристианских народов на периферии империи интерпретировалась совсем иначе, чем в случае великороссов в центре страны, и к тому же весьма непоследовательно. С точки зрения антропологов XIX века, следовавших медицинской модели, гендерно-трансгрессивные шаманы коренных народов Дальнего Востока страдали от «извращения полового инстинкта». В то же время российские врачи считали мусульманских мужчин, эксплуатирующих мальчиков-проститутов, развращенными, но не больными[62]. Историю западных идей о гомосексуальности в России следует понимать не только в связке с автократическими или советскими структурами власти, в которых эта модель применялась, но и во взаимосвязи с вариациями этой модели, которые возникали, когда она перерабатывалась или полностью отвергалась, чтобы объяснить сексуально-гендерное диссидентство среди «нецивилизованных» народов за пределами европейской части империи[63]. В России XIX–XX веков действовала дифференцированная «география извращений», и данная книга, хоть и посвящена преимущественно изучению европейской части страны, делает попытку очертить контуры такой географии в российском воображении.

Резюмируя данный обзор, скажем, что, к великому сожалению, имеющаяся литература по истории российского и советского обществ, игнорируя или отказываясь принимать во внимание сексуально-гендерное диссидентство, не отражает опыт «сексуального меньшинства». Она упустила из виду один из важнейших компонентов власти, сама способствуя воспроизводству и распространению мифа об универсальной, естественной и вневременной российской или советской гетеросексуальности. Игнорируя однополые отношения между женщинами, она оставила без внимания элемент, который историки других стран считают одной из главных составляющих современных фемининных ролей. Обойдя стороной российскую и советскую маскулинность, историки проглядели ключевой фактор в выстраивании порядка властных отношений в обществе. В то же время сосредоточенные на гей- и лесби-исследованиях историки, а также квир-теоретики неправильно понимают или просто игнорируют социальную и культурную основу, питающую бурную историю регулирования однополого влечения в эпоху русской революции. До сих пор историки гомосексуальности не