Живые люди - Яна Вагнер

– Где ты взял сигареты?

Серёжа сделал ещё одну затяжку, осветившую на мгновение его лицо – усталое и осунувшееся, с кругами под глазами, заросшее непривычной, мягкой вьющейся щетиной (они все теперь перестали бриться и понемногу начали зарастать бородами), а потом повернулся ко мне и ответил, тихо и виновато:

– Это чай, – и прежде, чем я успела рассмеяться – мы курили чай в восьмом классе, дома у Ленки, потому что не нашли сигарет в месте, где их обычно прятала Ленкина красивая рассеянная мама, у нас тогда получилась огромная, нескладная, то и дело разворачивающаяся самокрутка, и после первой же попытки стало ясно, что курить это невозможно, – он протянул мне плотный бумажный столбик и спросил:

– Будешь?

Курить это по-прежнему было нельзя: рот немедленно наполнила оглушительная горечь горящих чайных листьев с какой-то посторонней примесью – кажется, типографской краски; – я закашлялась и вернула ему самокрутку.

– Это ужасно, – сказала я.

– Я знаю, – отозвался он, – больше не буду. Чая тоже осталось совсем чуть-чуть, и лучше, если мы его всё-таки выпьем, – но, говоря это, еще раз поднёс к губам свою самодельную сигарету.

Мы сидели молча несколько минут, с головой укрытые непроницаемой тьмой и тишиной, нарушаемой разве что еле слышным потрескиванием догорающего чая в самокрутке, и я думала – вот, наконец, мы остались одни, только вместо того, чтобы разговаривать, произносить какие-то слова, задавать вопросы, я просто молча сижу рядом, и готова просидеть так сколько угодно, до тех пор, пока холод не загонит нас обратно. Он вдруг повернул ко мне лицо – я скорее почувствовала это, чем увидела, – и сказал глухо:

– Нам нужно сходить на тот берег.

– Нельзя, – сказала я быстро. – Ты же знаешь – нельзя.

Он ответил не сразу – какое-то время молча потрошил остатки самокрутки, рассыпая себе под ноги ее тлеющую, резко пахнущую начинку.

– У нас нет другого выхода, – сказал он, наконец. – Рыбаки из нас дерьмовые, и на одной только рыбе мы не протянем. На такую ораву нужно по ведру в день – ты же видела, сколько мы приносим, ничего не выйдет. У них там было полно всего – еда, оружие, теплые вещи, – ты только представь себе.

– Ну не только же рыба? – начала я неуверенно. – Мы же можем охотиться, разве нет? У нас есть ружья, и полно патронов, вы ведь даже не пробовали?

– Сейчас зима, Аня, – сказал он терпеливо. – Я знаю, как охотиться на уток, – но сейчас уток нет, до апреля здесь не будет вообще никакой птицы. Мы ни черта не умеем, малыш, и глупо надеяться, что мы возьмем хотя бы зайца, особенно без собаки, без настоящей охотничьей собаки – эта дворовая образина не в счет. Мы можем ходить по лесу часами, мёрзнуть, тратить силы и не найти вообще никого – ты пойми, это не детская книжка про Следопыта, это настоящий лес, его надо знать, а я в жизни не был здесь зимой. Нам пришлось бы уходить далеко, километров на десять, пешком – отец не дойдёт, а эти идиоты ничего не понимают, ты бы видела их в лесу – топают, трещат ветками, я дал им ружья, так они по шишкам стрелять начали, по шишкам, мать их, как будто это корпоратив на свежем воздухе, как будто тут на каждом углу продаются патроны, они и правда верят, похоже, что мы здесь только до весны, что потом нам будет куда вернуться. – Он взмахнул рукой и с отвращением выбросил догоревшую самокрутку далеко в снег.

– Мы ещё не голодаем, – сказала я безнадежно, уже не для того, чтобы спорить с ним, а просто чтобы дать ему возможность, наконец, произнести это вслух – то, о чем он думал всё это время, может быть, с самого начала, наблюдая за тем, как тают наши запасы еды, выжидая момент, когда мы тоже поймём, что до весны нам не дотянуть, и согласимся, наконец, с тем, чтобы сделать эту жуткую вылазку на тот берег, которой мы так боялись, так отчаянно не хотели. И тогда он повернулся, больно сжал мне плечо и заговорил яростным, сердитым шепотом:

– Мы начнём. Очень скоро – начнём. Ты не знаешь, что это такое, никто из нас не знает, мы не умеем голодать. Нам придется урезать порции – вдвое, втрое, – но через пару недель все равно останется только рыба, и её будет мало, её не хватит на всех, придётся выбирать – кто именно будет есть. Дети? Или те, кто должен проверять эти чертовы сети, – а это три-четыре километра каждый день по морозу, и надо рубить лёд, а потом какая-нибудь из этих сетей примёрзнет, или порвётся, или её утащат какие-нибудь грёбаные выдры, или просто несколько дней подряд нам не попадётся вообще ничего – и всё, понимаешь, и всё. Даже если мы съедим эту твою бестолковую собаку – всё равно. У нас начнут шататься зубы, Аня, и мы будем всё время спать. И когда, наконец, прилетят первые утки, ни у кого из нас уже не хватит сил скакать за ними по лесу. Нам непременно надо дотянуть до уток – и поэтому мы должны пойти на тот берег, их было тридцать с лишним человек, и еды там наверняка осталось до черта, нам просто ничего другого не остаётся – разве что стрелять ворон.

Серёжа замолчал, тяжело дыша и всё так же больно сжимая моё плечо, а я смотрела на него, стараясь разглядеть в темноте выражение его лица, и не видела, и сказала только:

– Ты не можешь решить это один.

И тогда он отпустил меня.

– Я должен, – сказал он куда-то себе под ноги. – Я устал вечно всех уговаривать. Смотреть, чтобы все припасы не сожрали в один день. Чтобы не палили на каждый шорох в кустах и не расстреляли за неделю все патроны. Устал следить за озером и убеждать их, что нельзя всем одновременно ложиться спать и что кому-то надо всегда оставаться с женщинами в доме, потому что они уверены, что никто не придёт, что больше некому приходить, – а это неправда. Мне надоело ждать, пока вы все включите, наконец, мозги, и поэтому я не буду больше никого слушать. Даже если они все будут против, если никто не согласится – я схожу один. Завтра и схожу. Надо просто закутать как следует лицо и не смотреть. Там всё вымерзло давно и наверняка уже не опасно, а они… они, наверное, просто похожи на спящих, и ещё какое-то время будут похожи – до весны точно. Нам обязательно надо сделать это до весны – пока еще можно туда зайти, потому что как только станет тепло, всё это просто придётся сжечь – целиком, вместе с едой и со всем прочим барахлом.

– У нас есть еще время. – Я протянула руку в темноту и дотронулась до его щеки – сухой и горячей, словно вокруг не было ни ветра, ни мороза. – Обещай мне, что не пойдешь туда один. Может быть, что-нибудь изменится. Мы урежем порции, мы будем есть один раз в день, и может, нам удастся растянуть то, что осталось, больше чем на пару недель. Может быть, проснется эта чертова рыба. Или вам попадется лось. В конце концов, давай стрелять ворон. Нам нельзя на тот берег. Стоит нам только зайти внутрь, вдохнуть однажды, прикоснуться к чему-нибудь. я не знаю, как это работает, но уверена, что этого делать нельзя, по крайней мере, до тех пор, пока нас совсем не прижмёт.

Он молчал и не оборачивался ко мне, я его не убедила, подумала я, не убедила, потому что сама не верю в то, что говорю, надо сказать что-то ещё, чтобы он согласился подождать, потому что сейчас с ним никто больше не пойдет – никто из спящих сейчас за нашей спиной в маленьком тесном доме не согласится зайти туда, ворошить застывшие на холоде вещи, отводя глаза, стараясь не смотреть на тех, кто лежит там, – ни за что не согласится до тех пор, пока мы в самом деле не начнём голодать.