Мародер - Беркем аль Атоми

Госпожа Президент обращается к Председателю Общественного Координационного Совета при Временной Администрации господину Черных: — Никита, вы по праву являетесь, не побоюсь этого слова, живым символом прогресса для всего народа России, желающего строить общее будущее со всем цивилизованным человечеством. Ваша принципиальность в вопросах гуманизма делает вас моральным ориентиром для здоровой части общества, решившей сбросить мрачный груз заблуждений, приведших Россию в нынешний кровавый тупик, и ваша позиция в данном вопросе не может не служить аргументом для каждого патриотически настроенного россиянина, делающего сейчас свой выбор — за что он отдаст сейчас свой голос — за процветание России в лоне мировой цивилизации, за будущее он либо за прошлое? Поставлю вопрос прямо и честно — Никита! Что вы думаете по поводу необходимости для народов России так называемого суверенитета — стоят ли политические амбиции кучки ретроградов того, чтоб им в жертву приносилось будущее великой нации?

Микрофон передают Никите Черных. — Спасибо, госпожа Президент, спасибо, уважаемые участники брифинга! — на прекрасном английском обращается к присутствующим Никита. Дорогие зрители, если бы вы видели, с каким энтузиазмом встречает зал его выступление! Так, он начинает говорить: — Безусловно, — говорит Никита, — приоритетом для любого здравомыслящего человека является свобода. Весь мой жизненный путь гражданина, общественного деятеля, политика, приведший меня на эту трибуну, каждый его шаг является тому доказательством. — Никита пережидает аплодисменты; продолжает: — …Та неоценимая поддержка, все эти годы оказываемая мировым сообществом нам, людям доброй воли России, наконец привела к закономерному результату — народ России выбрал свободу! И больше никому не удастся заморочить людям головы — достигший свободы человек с презрением отвергнет призывы экстремистов, все еще, к сожалению, раздающиеся порой у нас в России; и никогда не станет сторонником ограничения чьей-либо свободы! Зачем нам тащить с собой в будущее ржавое от крови наследство прошлого? Ведь в наши дни ни для кого не секрет, что так называемый „суверенитет“, наряду с армиями, тайными полициями и прочим ГУЛАГом, — шутит Никита, и зал охотно реагирует на его юмор, — есть не что иное, как инструменты подавления личности, теряющие свою актуальность в условиях истинной демократии, победившей, наконец, тот лицемерный кровавый режим, рядившийся в демократические личины. Итак, я призываю каждого россиянина прислушаться к голосу совести и выбрать…»

Не то застонав, не то зарычав, Ахметзянов резко развернулся на пятках и рванул из соседкиной квартиры. Казалось, что от бессильного бешенства в груди сейчас что-то лопнет, а уставший притворяться нормальным ебаный мир наконец не выдержит и облегченно распадется на падающие столбики мутно-зеленых цифр, словно в старом кино о нереальности сущего. Отравленный несожженным адреналином организм требовал пива — ладонь настойчиво генерировала фантом мокрой, тяжелой, холодной бутылки. Во рту болтался горячий шматок тягучей смолы, шея затекла клейкой пленкой нервного пота — а пустые ларьки хлопали дверями на полуденном июльском ветру, гнавшем по улице пыль и неубранный мусор. Ахметзянову вдруг как-то враз стало беспощадно ясно: это — навсегда. Ни пива, ни отпуска с морем и шашлыками, и даже горячего душа после работы — ничего больше не будет. Никогда. Слово-то какое, Ахметзянов аж удивился — почему ни-ког-да ранее, проговаривая эти три слога, не обращал внимания на то, как окончательно они звучат: ни-ког-да…

Малость успокоившись, Ахметзянов бессмысленно побрел вокруг своего квартала, злобно усмехаясь — какой-то его части по-детски страстно хотелось чуда — заполучить прямо сюда этого лощеного пидараса; и со всей дури долбить кулаком его жирную рожу, разнося зубы в мелкое крошево, с хрустом вбивая назад все это блядство.

В голове промелькнуло — а ведь сам, сам все проебал! Ведь давным-давно, даже идеально круглым дуракам стало понятно, куда все идет. …Да как-нибудь обойдется, да на наш век хватит… Тьфу, бля, гнилые трусливые пидоры! Да хули «пидоры» — а сам? Не пидор? Пидор! Самый настоящий! Как последнее чмо, гнулся под ихнюю гнилую движуху, причем сам, никто ведь в затылок стволом не тыкал. Бля, надо было давить эти масленые рожи, давить беспощадно!

— Че, сынок, тоже посмотрел?

Ахмет поднял мутный от безысходной злобы взгляд — на лавочке у подъезда сидел дед, определенно с утра накативший. Дед как дед, в старой фланелевой рубахе, затасканных трениках, с палкой. Ахметзянов, воспитанный в традиционном духе, вежливо ответил:

— Да посмотрел, отец. Посмотрел…

— Как она, прошмандовка-то эта черномазая: мы, мол, поможем вам с порядком-то… — деду явно хотелось зацепиться языком за «молодежь» и обсудить новости.

— До этого я недосмотрел, отец. Че, там еще и черномазые нам порядок наводить собрались?

— А как же. Дожили, абиззяны бесхвостыи нас жизни учуть… Помереть спокойно не дадут, то им комунизьм, то перестройка, то еще какая хуетень, а теперь, вишь, мартышки энти ишо на нашу голову, ладно хучь, не немчура, у меня отец в окупацыи был — рассказывал, что не сахар было под немцем-та… Э-эх, сынок. Мне-то по хую, я уж последни деньки доживаю — бабку-то аккурат в крызис схоронил, второй десяток лет кукую, а как вам-то, ишо жизни не видели — ан вот, окупацыя, да ишо абиззяны…

— Ладно, отец, не расстраивайся так.

Старика, видимо, крепко взъебло увиденное в телевизоре, — уходя, Ахметзянов еще метров двадцать слышал, как тот по инерции что-то бормочет про «абиззян», уставившись слезящимися глазами в пустоту. Придя в себя, Ахметзянов вернулся домой. Жену увиденное не слишком-то и задело — ей даже удалось увидеть в ситуации что-то смешное.

— А Любка, представь! ты ушел, мне аж послушать не давала, возмущалась, «мужикам один футбол» — а сама! Ладно, если хоть слово поняла! Ей вполне хватило, что «Вона как с нашими-то уважительно». Выступил этот наш мордатый перевертыш, за ним опять эта сучка американская, на вопросы отвечает, а Любку аж трусит — когда «про воду и свет объявють», да еще изволила покритиковать блузку переводчицы — «сроду ба такую не вздела», представляешь?

Ахмет удивленно воззрился на жену:

— Ну даешь, мать. Да ты сама как эта Любка твоя. Одна дура «блузку не вздела ба», вторая смеется, что та «не вздела» — при этом обе смотрят по ящику объявление про оккупацию своей страны. Сюр какой-то…

Жена враз поскучнела, и Ахметзянов тут же раскаялся — пусть бы лучше смеялась, дальше поводов для смеха будет куда меньше.

На четвертый день Этого, вернее — ночь, Ахметзянов взломал аптечный склад горбольницы и вытащил на горбу несколько коробов с медикаментами. Справедливо рассудив, что в наступающем невеселом будущем медицина станет несколько проще, он не брал ничего непонятного — предпочтение отдавалось средствам, назначение которых было общеизвестно. Редко болевший, он знал только некоторые антибиотики и болеутоляющие. Поразмыслив, добавил шприцы, да всякой дряни типа банок и градусников. По ходу вспомнилось еще немного: от поноса, от горла, но разобраться в изобилии он все же не мог и оставил, таким образом, немало ценного. Но все это выяснилось спустя немалое время — в ту ночь особо раздумывать было некогда. Набивая пару коробов, Ахмет волоком оттаскивал добычу к заранее подготовленной нычке — стоящей без тока трансформаторной подстанции у клиники ФИБа. Таскать было не тяжело, но Ахмета здорово колотило от волнения, и он потерял непозволительно много времени на замирания с прислушиваниями, броски в кусты и пережидания примерещившихся тревог. Сделать удалось лишь шесть ходок — летняя ночь коротка, вскоре небо засерело, и Ахмет не рискнул продолжать свое малопочтенное занятие в рассветных сумерках. Сделав дурацкий крюк с целью «заметания следов», новоявленный мародер вернулся домой. Наутро перепуганная жена растолкала Ахмета — почти под их окнами грозно шумела толпа. Посеревший от ужаса Ахмет на подламывающихся ногах подкрался к занавешенному окну. Спросонья он уже был готов каяться в расхищении народного добра, но, прислушавшись, с немалым облегченьем выяснил — толпа бурно сомневалась в нерушимости частной собственности на предметы первой необходимости. Облегченно гогоча, Ахметзянов растаял, и в голове начали жестко раздаваться команды Нового:… Ага, сейчас хлебный разбомбят. Надо поторопиться. Стекло. Куртку надо… И сумку, нет, мешок. Быстро вывалить и вернуться. Интересно, менты сразу стрелять будут?… Тело уже само выворачивало на пол сумку со всяким барахлом, натягивало плотную куртку, одновременно инструктируя жену: