Евангелие от Иисуса - Жозе Сарамаго

Четверо мужчин постояли еще во дворе, переговариваясь вполголоса и поглядывая на пятно свежей земли, как будто только что зарыли клад и теперь стараются покрепче запомнить это место. Но говорили они, конечно, о другом, потому что вдруг послышался, заглушая остальных, голос Закхея, и в голосе этом звучала как бы насмешливая укоризна. Что же ты за плотник такой, Иосиф, что беременной жене кровать смастерить не можешь? Старцы засмеялись, и засмеялся с ними Иосиф, не без угодливости и смущения, – как тот, кому указали на оплошность и кто не хочет в ней признаваться. Мария видела, как они шагают к калитке, как выходят на улицу, а потом, присев у очага, повела глазами по комнате, словно ища, куда надо будет поставить кровать, если муж и вправду соберется сколотить ее. Она не хотела думать ни о глиняной чашке, ни о светящейся земле, ни о том, в самом ли деле в доме у нее вчера побывал ангел, или же нищий попрошайка подшутил над нею. Женщина, когда ей обещают поставить в комнате кровать, должна думать только, где лучше кровать эта встанет.

* * *

Когда дни месяца Тамуз перетекли в дни месяца Ав, когда уже начался сбор винограда, и в жесткой темной зелени смоковниц засветились, поспевая, первые ягоды, и происходили описанные выше события, были среди которых и самые обычные и обыденные, ибо есть ли что в мире обыденней и обычней, чем слова женщины, по прошествии известного срока после телесной близости с мужем к мужу обращенные: Я тяжела от тебя – и совершенно неслыханные, поскольку никоим образом нищий странник, будь он хоть семи пядей во лбу, не мог возвестить женщине ей самой пока неведомую беременность, тем более что он-то, поверьте, к этой беременности отношения не имел никакого, ибо за ним числилось лишь это необъяснимое происшествие с пригоршней земли, засветившейся в чашке, которую, благодаря недоверчивости Иосифа и благоразумной осторожности старцев, убрали с глаз долой, закопав поглубже во дворе. Наступали знойные дни, засуха оголяла поля, ломкой и хрупкой делалась трава, и Назарет, в удушливые дневные часы окруженный со всех сторон безмолвием и одиночеством, ждал пришествия звездной ночи, чтобы услышать наконец, как дышит во тьме пространство, как звучит музыка небесных сфер. Отужинав, Иосиф усаживался во дворе, справа от двери, наслаждался первым дуновением вечерней прохлады, овевавшим лицо и бороду. Когда становилось совсем темно, выходила во двор и Мария, тоже садилась наземь, как и муж, только по левую сторону двери, и так сидели они молча, слушали доносившийся из домов по соседству гул и звук семейной жизни, неведомой им, бездетным пока супругам. Послал бы Господь мальчика – не раз в течение дня думал Иосиф, и Мария тоже говорила про себя: Послал бы Господь мальчика, и хотели они оба одного и того же, но по разным причинам. Чрево Марии росло медленно, минули недели и месяцы, прежде чем положение ее стало всем известно, и она, по застенчивости и скромности нрава мало общавшаяся с соседками, вызвала всеобщее изумление, словно средь бела дня появилась на людях в ночной сорочке.

Очень может быть, что скрытность ее имела и еще одну, куда более тайную причину, а именно: ни за что на свете она не хотела бы, чтобы кто-нибудь сумел усмотреть и обнаружить связь между ее беременностью и появлением в Назарете таинственного нищего, и эта предосторожность, нелепой кажущаяся нам, осведомленным о том, как все бывает и как все было на самом деле, в иные часы, когда тело истомно млеет, а душа предается странным и вольным мечтаниям, заставляла Марию, одновременно и напуганную вздорной неосновательностью своих сомнений, и объятую неведомым прежде трепетом возбуждения, спрашивать себя: кто же истинный и настоящий отец ребенка, который уже рос у нее под сердцем? Впрочем, известно, что женщины в интересном положении склонны предаваться еще более нелепым фантазиям, испытывать желания немыслимые и неодолимые – еще почище того, что обуревало Марию и которое мы, дабы не пятнать добропорядочность будущей матери, сохраним в тайне.

А время шло, и месяц Ав неспешно перетек в раскаленную жаровню месяца Элула, когда с юга, из пустыни, прилетает обжигающий ветер и слаще меда делаются финики и инжир, а Элул сменился месяцем Тишри, когда умягченная первыми осенними дождями земля принимает в себя лемех сохи и семя, а за Тишри настал и месяц Хешван, когда приходит пора сбора олив, и тут Иосиф, воспользовавшись тем, что стало наконец попрохладней, решился смастерить грубый топчан, – как мы знаем, для создания того, что заслуживало бы названия кровати, он должным мастерством наделен не был, – чтобы Марии после стольких ожиданий было где полежать, покоя тяжелый и неудобный живот. Под конец месяца Кислев зарядили проливные дожди, не прекращавшиеся почти весь следующий месяц Тевет, и потому Иосифу пришлось перенести постройку кровати со двора в дом, и, открыв дверь, чтоб было светлее, он пилил, обтесывал, строгал и сколачивал грубые козлы, оставляя вокруг себя кучи опилок и стружек, которые Мария потом сметала, собирала и выносила опять же во двор.

Настал месяц Шват, зацвел миндаль, а когда минул месяц Адар и праздник Пурим, явились в Назарет римские солдаты из тех, что давно уже ходили по городкам и селам Галилеи и другим областям царства Ирода, сообщая жителям, что повелением императора Августа те, кто имеет жительство в провинциях, управляемых консулом Публием Сульпицием Квирином, должны пройти перепись, цель которой, как и всех предшествующих, – привести в соответствие с истинным положением дел списки платящих налоги Риму, для чего им всем без исключения надлежит вернуться в места, уроженцами коих они являются. Большой части горожан, слушавших на площади императорский указ, не было до него никакого дела, ибо они из поколения в поколение жили в Назарете, где и должны были пройти перепись. Были, однако, среди них и люди пришлые – из Гавлонитиды или Самарии, из Иудеи, Переи или Идумеи и из прочих мест, ближних и дальних, – и вот они-то сразу призадумались и принялись вполголоса бранить неуемную алчность Рима и толковать между собой о том, что вот скоро придет время убирать ячмень и лен, а рабочих рук-то не будет. А те, кто был обременен многочисленными семьями, малыми детьми или престарелыми родителями или дряхлыми стариками, задумались, как одолеть предстоящий им долгий и трудный путь, у кого бы принанять за небольшие деньги осла с телегой, как запастись в дорогу съестным и водой, ибо идти придется через пустыню, где раздобыть потребное количество циновок и одеял, как защититься от дождей и ночной стужи, поскольку ночевать в пути придется, очень возможно, на голой земле, под открытым небом.

Иосиф узнал об императорском указе, когда солдаты уже удалились, неся отрадную весть в другие места: рассказал ему об этом сосед по имени Анания, не поленившийся для такого дела встать спозаранку. Анании-то никуда из Назарета трогаться нужды не было: мало того, что он, как местный уроженец, перепись должен был пройти здесь, но в этом году решил из-за страды не ходить и в Иерусалим на праздник опресноков, иначе называемый Пасха. Он почел своим долгом уведомить соседа и был рад исполнить свой долг, хотя, быть может, радость эта слишком уж сильно отражалась у него на лице, и не дай нам Бог приносить дурные вести, но ведь и у самых лучших людей бывают злые побуждения, а мы этого Ананию недостаточно хорошо знаем, чтобы решить – всегда ли у него было такое выражение лица или же запечатлелось на нем злорадное удовольствие того, кто поддался искушению Сатаны, у которого в ту пору не было, что ли, дел поважней?