Слабое свечение неба - Юрий Владимирович Сапожников

— Верно как. Нельзя. А мне скоро будет можно… Вот только осталось попрощаться с этим местом, и все…

На сегодня все дела уже намечены, нужно только не сбиться с плана, не дать слабину, не пожалеть уходящего в прошлое мира, не расплакаться по-бабьи, пусть и про себя, молча. На работе срочно напроситься к главному начальнику, предупредить товарищей, написать заявление на отставку. Потом в военкомат, узнать, куда и как. Куда, понятно в общем уже давненько. Мир полыхает, разгораясь все ярче, раздувает костер неистребимая человечья тяга к гибели, спешит цивилизация в конце концов рухнуть во тьму изначальных истин и все по-новой — искать знания, веру, милосердие, которые разлетелись, утрачены, похищены новыми идолами нынешнего времени.

Замедляя шаг на знакомых улицах, он шёл по застывающей слякоти к центру, минуя памятные с детства деревья, мостик через маленькую речку и старый дом, в котором прошло его детство, наполненное солнцем, песнями птиц и любовью. Савельев на секунду замер, подумав, что ничего не исчезло и сейчас этот мир тоже существует, просто он никак не может найти к нему дороги. Чтобы снова очутиться там, нужно не слишком много — побыстрее прошагать этот свой путь, сквозь непогоду и тоску, поработать над собой и сполна увидеть здешние гаснущие краски, дослушать грустные скрипки увядания, дописать картину жизни и скорей туда, где торжественно звучат героические трубы, на небе не гаснет свет, и живут счастливые люди.

За старыми тополями, чьи с суставчатые, в бугристой коре стволы щедро окрашены побелкой на высоту человеческого роста, торчит силикатного кирпича военкомат с намалеванными на фасаде двумя бойцами в касках и развевающихся за квадратными плечами плащ-палатках. Потемневшие красные пальцы мрачных солдат обнимают приклады и кругляши автоматных магазинов.

— По кой их с ППШ нарисовали?! — удивился кто-то из пацанов сзади и прицельно харкнул на спину возмущенно заоравшей вороне, — «Калаш» трудно было изобразить, что ли?

Жорик обернулся. Точно, кто-то с «Г» класса гнусит, добавляет авторитета. Школьный военрук, доставляющий колонну допризывников на первую в жизни медкомиссию, побежал вдоль рядов, чавкающих по мартовским лужам бурым тающим снегом, высоким старческим голосом орал что-то сзади, блестел из-за толстенных очков выпученными глазами, часто приглаживал пятерней седой ежик волос, зажав под мышкой сбитую ветром кепку.

На комиссии не то, чтобы волнительно — а просто стыдно. Голые прыщавые плечи, тощие ноги, запах юношеских рыжеволосых подмышек, и в довершение всего в огромном кабинете, усталым прокуренным басом — снимай, говорят, трусы. И холодными узловатыми пальцами давят что-то там, так что в животе сводит.

— Что ж ты, твою мать, помыться не мог?! — вопрошает Саню Соплю у первого столика под белой простыней кожный доктор, брезгливо разглядывая пеструю от фурункулов поясницу сконфуженного допризывника, — Несет от тебя, как от козла… Товарищ военрук, вы предупреждали их, что сегодня комиссия? Что врачи будут смотреть, а?!

— Так точно, товарищ доктор! — орет глухой военрук, грозно надвигаясь на Саню откуда-то из-за бархатной портьеры, драпирующей стены зала, где в обычное время — лекторий для срочников, — У тебя почему трусы-то чернее ночи, Смирнов? Позорище, мамкино горе!!

Георгий врачам на здоровье не жаловался. Вместе с сопящими одноклассниками перетерпел унижения, получил после обеда книжечку допризывника, стоял в толпе пацанов, дымящей «Примой», редкой «Стюардессой», а то и вовсе прокипяченными «бычками», слушал через головы назидательно вещавшего солдата в залихватски сбитой на затылок ушанке с одной лычкой младшего сержанта на алых погонах:

— Ваше счастье, салаги, что Афган закончился. Мамкам плакать не придется. А то бы щас вас, тепленьких, в горы. А тааам…

— Ты-то откуда знаешь? — презрительно осведомился двухметровый футболист Вова Лисин, опять же из отстающего «Г», — Сам-то, был, что ли?!

Сержант прищурился, хотел было разогнать толпу малолеток, да как раз показался с крыльца школьный военрук, сурово сверкая очками-консервами, дал команду шагать обратно в школу.

О том, что существует служба в армии и кто-то там действительно служит, подумалось остро и тревожно в девяносто пятом году. Тогда приехал с Кавказа малознакомый парень с соседнего двора и часто по выходным сидел на пеньке у песочницы в окружении местных пацанов с железнодорожного училища, более авторитетных хулиганов и разной мелюзги, уложив пустую штанину левой ноги на костыли. Говорил он мало, в основном пил водку глоточками, звякая об стакан редкими темными зубами, курил и изредка вытирал рукавом застиранного армейского бушлата слезящиеся от ветра красные глаза.

В скором времени война на юге заполыхала уже вовсю, проникла в телевизор незнакомыми страшными лицами, настойчивой болью отзывалась в далеких от нее городах взрывами и заложниками.

Георгий учился в своем университете, добросовестно посещал военную кафедру, расставлял на макете ромбики танков, рогульки пушек и минометов, записывал за краснолицыми, тугими в своих мундирах, усатыми полковниками основы пехотной тактики. Потом, после пятого курса, были офицерские сборы. Под пронзительно синим летним небом, проклиная оводов, копали траншеи, накатывали блиндажи, бегали броски, гремя по пыльным проселкам дубовыми сапогами и перелезая по ночам заиленные речки, дрались с дедами-срочниками на пустыре за автогаражами, колупали в столовке вечную гречку, отыскивая в обломках куриных костей кусочки съедобной пупырчатой птичьей кожи.

Присяга прошла в торжественной обстановке. Несколько взвинчен был начальник кафедры, вертел красной шеей в плотном воротнике кителя. Причина свежим студентам-офицерам была известна — сын полковника руководителя ВУЗовской кафедры, однокашник и веселый парень Сергей, шмыгающий расквашенным носом где-то в середине шеренги, накануне пригласил с города своих друзей. Веселые кореша привезли в салоне «Жигулей» настоящую обезьяну, которую им уступил какой-то пьянствующий сотрудник городского цирка напрокат.

Мартышку пронесли в казарму, но там бесноватая тварь вырвалась и моментально разгромила все помещение, разнесла умывальник, караулку и красный уголок, вереща, металась по трем этажам, спасаясь от людей, а во время задержания ободрала физиономию замполита части. И все это накануне присяги. Скандал замяли, а начальник кафедры пудовым волосатым кулаком свернул сыну благородный нос немного набок.

Вот, пожалуй, и все воспоминания Георгия о своем старом знакомстве с армейской жизнью. Теперь, двадцать пять лет спустя, он докуривал сигарету на ступеньках того же самого военкомата, куда привели его в восьмом классе в первый раз.

Правильно ли решил, или второпях, отмахнувшись от всего хорошего, комкая опостылевшую рутину, вспылил, чтобы уже — скорее поменять все сразу, оставить в прошлом остекленевшие осенние улицы, наизусть знакомые дома и кривые черные тополя, бежать прочь, поскольку пускай уже наступит что угодно, лишь бы спастись из бессмысленного замершего мира, где все предельно ясно, где остается лишь ожидание последнего цикла — вот сейчас, лягу спать